Изъятие - Кайзер-Мюльэкер Райнхард - Страница 21

Странно — сию минуту он так настойчиво что-то талдычил тому парню, а на меня теперь смотрел неуверенно, чуть не робко. У меня создалось впечатление, что ему не нравилось (да и кому бы понравилось?) быстро перескакивать из одной роли в другую, когда кто-то видит этот скачок. Однако я не сделал ничего, чтобы облегчить его положение; я вовремя понял — он исходит из того, будто я все еще работаю в газете.

— Верно, рынок сейчас здорово меняется, — сказал я.

Внезапно во взгляде у него сверкнула искорка. Он бережно, едва прикасаясь к волосам, пригладил их, словно бы проверяя прическу и пробор — такой ровный, точно его сделали по линейке. Мне бросилось в глаза, что волосы у него черные как смоль.

— Кстати, с ним потом еще были проблемы?

— С кем?

— С соседом.

Я вспомнил его поведение с Флором и долго не мог сообразить, как мне лучше ответить. На аэродроме я раньше видал его только издали.

— А, этот. Нет, на том все и кончилось.

Он улыбнулся неестественной, натянутой улыбкой.

— Да уж, я думаю, — сказал он.

Даже если он ожидал от меня благодарности, он не решался слишком явно ее требовать. Оказанная им помощь стоила того, чтобы я сейчас сказал ему «спасибо», пускай когда-то раньше я его уже благодарил. Вся эта история с соседом действительно была довольно обременительной. Я решил сделать шаг ему навстречу и произнес:

— Хорошо, что ты тогда положил этому конец.

— Да, — сказал он и тут же подхватил предложенное ему «ты», совсем как собака, которой бросили кость. — Это было в две тысячи двенадцатом, осенью. Ты тогда еще был без бороды.

— Подумать страшно, сколько воды утекло, — сказал я, удивленный его замечанием не меньше, чем удивился бы он, ответь я ему: «А ты тогда еще не красил волосы».

Тем временем кто-то как раз стал заходить на посадку, и мы следили, как он мягко, почти неслышно приземлился, завершил пробег и, плавно повернув, покатил к ангару.

— Чисто сработано, — произнес Бехам и одобрительно кивнул.

Я не без труда удержался от смеха, настолько уморительной была эта невольная комедия со сменой ролей.

— Мне пора, — сказал я.

— В редакцию?

— Да.

Друзья смеялись, если я говорил им, что никогда в жизни особо не любил читать, — однако это была правда. Зато в последние годы, с тех пор как я по вечерам большей частью сидел дома, я читал очень много. Я постепенно осваивал книжные стеллажи моей тетушки, придерживаясь алфавитного порядка, хотя, конечно, многое пропускал или чуть пролистывал. Сейчас я как раз добрался до буквы К, читал рассказы Редьярда Киплинга и думал, что таких персонажей, как вокруг меня, в его мире не было; у него все выглядело яснее, а характеры были хоть и плохо, зато четко очерчены. Я видел, как Бехам борется сам с собой: он хотел что-то сказать, но не мог.

— Что такое? — спросил я.

— Ничего, — сказал он. — Просто с тех пор, как вы перестроились, вы почти не помещаете статей о здешних краях. Да-да, конечно, если что-то случится — несчастье, авария и тому подобное, тогда напечатаете, но в остальном…

— Не хватает кадров, — расплывчато ответил я.

— Раньше иногда даже публиковали репортажи-портреты отдельных общин. Помнишь?

— Конечно, — ответил я, хоть и слабо себе представлял, о чем он говорит. Мне вспомнилось, как строили автобан и новый съезд, как исчезли под бетоном и асфальтом все поля, находившиеся вокруг этой развязки, и как с тех пор у этой самой развязки вырастали здания фирм, одно за другим. И ни разу за все эти годы мне не попалось на глаза надписи вроде той, какую смастерил Флор. Получается, все остальные фермеры были готовы расстаться со своей собственностью?

— По-моему, от этого жанра давно уже отказались. Меня тогда и в газете не было.

— Да, целая вечность, — сказал он, — больше десяти лет прошло. Последний такой портрет выходил в две тысячи пятом. Почему бы не возродить эту традицию?

И снова эта улыбка на его лице. При этом мне казалось, что сейчас он выступал в той единственной роли, в которой ему не приходилось постоянно вилять.

— Могу предложить это нашей редакции.

Стало светлей, так как облака рассеялись. Инструктор вышел было из ангара, но, сделав несколько шагов и увидав, что мы все еще стоим на том же месте, опять развернулся и исчез. Мы с Бехамом вместе направились к выходу. Я вдруг остановился. Не хотелось, чтобы он видел, как я сажусь в «Мустанг»; не хотелось, чтобы тип вроде него, к тому же запоминавший любую мелочь, узнавал новые подробности о моей жизни. Сославшись на то, что мне нужно обсудить одно дельце с хозяином, я развернулся и пошел обратно. Отойдя на несколько метров, я взглянул через плечо. Бехама уже не было. Я успел заметить, как включились поворотники у подержанной светло-серой «Хонды» той же модели, на какой ездила Инес, — и сразу подумал: у него, по-видимому, тоже две машины. В ту же секунду я вспомнил, насколько взбудораженным он выглядел, когда вылез из самолета, и опять задал себе вопрос, на который не находил ответа: что могло побудить опытного летчика так рискованно заходить на посадку. Быть может, его перевозбуждение, взвинченность, нервозность были вызваны вовсе не полетом и не этим последним его фокусом? Потом мне вспомнилось, что я и сам не так давно испытывал настоящую эйфорию, забираясь в кабину самолета, — при этом я совершенно точно мог сказать, когда это было и почему.

В следующее воскресенье Гемма была очень не в духе. И не то чтобы она погрузилась в какие-то свои мысли, — будь оно так, я мог бы себе внушить: она озабочена тем, что Бехам вот уже несколько недель донимает их из-за экспертизы и новой стройки, вот и всё. Но нет, мне стало казаться, что она больше не хочет встречаться со мной, ей больше не нужен я. Появилось в ней что-то незнакомое или, напротив, чересчур знакомое; она вела себя так, словно телесная близость — всего лишь особая форма работы, которую полагается без жалоб выполнять. В конце концов мне тоже передалась какая-то отстраненность, и это сделало ситуацию еще хуже. Тем не менее я пытался вести себя так, будто конец нашим отношениям наступит не скоро, будто всё у нас по-прежнему.

После этого на душе у меня было скверно. Вернувшись, я несколько часов слонялся по дому, перебирал книги на полках. Брал в руки один томик, другой, листал — и ставил обратно, прежде чем в сознании успевали отпечататься хоть половинки фраз. Я испытывал странную пустоту при мысли о том, что все кончено. До чего же раньше хорошо было предвкушать радость встречи!

Вечером, чтобы развеяться, я поехал на речку. Дни были еще длинные, и жара пока не спадала. К несчастью, то самое место, куда я давно уже не приходил, было занято. Там сидели трое подростков или молодых людей с пивом; бутылки как раз остужались в воде. Они курили и слушали техно. У всех троих были татуировки, у двоих на руках, у третьего на спине: азиатские знаки сбегали по позвоночнику, от затылка к копчику. Заметив меня, они повернули головы, небрежно поздоровались. Я тоже поздоровался и огляделся в нерешительности; на другом берегу тоже были люди, и от костра поднимался дым.

— Если хочешь на ту сторону, советую пройти выше по течению, — сказал тот, с татуировками; двое других отвернулись и продолжали свою трепотню. — Там помельче.

— Все нормально. На ту сторону я не собирался, — сказал я, мысленно удивляясь тому, что всю жизнь избегал воды, даже в Лос-Анджелесе ни разу не искупался в море; а здесь, где трудно было найти глубокое место, мои привычки почему-то изменились.

— Мы и сами только что пришли.

Я спросил, указывая на его спину:

— Что тут написано?

— Что-то вроде «долгая жизнь и счастье». Разукрасили в Таиланде.

В лесу стоял сухой смолистый аромат, и когда я шел по тропке назад к машине, палые иголки похрустывали под моими сандалиями.

Дома, скорее по привычке, чем от большого желания, я съел две помидорины с солью и растительным маслом, прежде чем помыться и лечь. Было никак не заснуть; я встал, отыскал в ванной комнате таблетку от бессонницы; таблетки остались у меня еще с американских времен, тогда я ими изредка пользовался. Только снотворное произвело совсем другой эффект, чем раньше; если бы я знал, какой, ни за что не стал бы его принимать. Вместо того чтобы погрузиться в сон, я сохранил ясность сознания, зато полностью утратил контроль над телом, и лежал точно парализованный, да это и в самом деле был какой-то паралич, и меня все больше охватывала паника: я боялся, что это онемение вот-вот остановит мне дыхание. Паника преследовала меня и во сне, — сон в конце концов сжалился надо мной, но когда я проснулся, вконец измотанный, опустошенный, без единой мысли, зато переполненный страхом, мне показалось, что это было скорее похоже на обморок. Возможно, в упаковку попала какая-то неправильная таблетка? Или срок хранения истек, оттого они не так действовали? Лучше выкинуть всю упаковку в мусорное ведро. Я кое-как выбрался из постели; тяжело ступая, точно ноги были налиты свинцом, спустился по лестнице и позвал кота, и положил ему корма, и пока я смотрел, как он ест, ко мне постепенно возвращалась жизнь, а вместе с ней неожиданная, прямо-таки безудержная радость — радость, что я живой. Я вспомнил татуировку, которую видел вечером, и вдруг ощутил сильнейшее желание — упасть на колени прямо тут, на пол, и тоже поесть из кошачьей миски…