Изъятие - Кайзер-Мюльэкер Райнхард - Страница 17

Так оно все и оставалось. Ни слова, ни взгляда в течение недели, ровно ничего с понедельника и до субботы, зато в воскресенье — нечто такое, чего я ждал все более лихорадочно, пускай потом меня обязательно посещало одно и то же неприятное ощущение. Но что значило это призрачное ощущение по сравнению с другим, реальным? Я стал испытывать настоящий голод по нашей воскресной близости. Поначалу я странным образом не заботился о том, чтобы не выдать своего возбуждения, и по моему виду можно было о чем-то догадаться. По крайней мере Гемма считала, что я веду себя странно, и однажды велела, чтобы я прекратил на нее пялиться, мол, Флор уже примечает. С того момента я взял себя в руки и начал, так сказать, сам над собой надзирать. Она была права, я в самом деле слишком часто на нее пялился. Однако теперь прекратил — перестал смотреть в ее сторону и очень этим гордился. Но потом такое поведение — вообще на нее не смотреть и даже отворачиваться — мне самому стало казаться подозрительным. Я старался вести себя как раньше, только у меня это плохо получалось.

Наиболее угрожающая ситуация складывалась за обедом, потому что в этот час мы дольше всего находились втроем. Тогда я вообще редко подымал голову. Мало-помалу я пришел к выводу, что она была права: Флор непременно должен был что-то заметить и, наверно, уже заметил. Теперь мне все казалось подозрительным, как бы я себя ни вел. Даже если он ни о чем не догадается, глядя на нас, — что будет, если Инес однажды не явится на свидание? Разве не была она, по моему собственному опыту, не слишком-то обязательной партнершей? Или, по меньшей мере, достаточно капризной? Не раз случалось такое, что она не отворяла мне дверь, хоть мы заранее договаривались о встрече. Я начинал нервничать и подумывал о том, не пора ли мне завязывать с работой на ферме. Но это лишь подтвердило бы его подозрения (я был уверен, что подозрения у него возникли; иначе зачем бы ей меня предостерегать?), и тогда, вероятно, я больше не смог бы видеться с Геммой. Мне все-таки казалось разумным со временем убраться отсюда, поэтому я спросил Гемму, как она смотрит на то, чтобы приезжать ко мне. Она это предложение начисто отвергла. Я настаивал и сказал, что чувствовал бы себя гораздо лучше, если бы она меня навещала; втихомолку я представлял себе, как бы оно все было, приезжай она ко мне, — наверно, тогда, в новой обстановке, нас распаляло бы еще сильнее, чем сейчас. Нет, так нельзя, ее ведь знают в поселке, отвечала она. Это было резонно; сам я об этом просто не подумал. Поколебавшись немного, я решил пока ничего не предпринимать, оставить все как есть. Думал, буду продолжать работать, в надежде, что Флор еще не раскусил нашу интригу. А тем временем, предполагал я, охватившая нас лихорадка пойдет на убыль, все решится само собой и — подобно всем приключениям, какие случались прежде и случатся в будущем, — рассыплется на воспоминания, более или менее безобидные. Но с каждой неделей меня одолевало все большее беспокойство.

Я начал высматривать объявления о вакансиях и даже разослал резюме на энное количество адресов. Но в большинстве случаев мне даже отказов не прислали; раньше это было бы невообразимо. Я послал свое резюме даже в Мюнхен, хотя — как сам перед собой сознался впервые в жизни — мне не хотелось покидать родные края, — но из Мюнхена тоже не последовало реакции. Чтобы что-то зарабатывать, я время от времени, особенно не вкладываясь, строчил репортажи, выдержанные в самом общем роде: воспоминания о моих последних путешествиях (с того времени утекло несколько лет) с добавкой кое-чего из прочитанного или слышанного, а то и просто вымысла. По прежнему опыту я знал пару мест, где принимали такие статьи, хотя гонорары платили мизерные.

Все чаще я ломал голову, с чего вдруг Гемма со мной спуталась. Предположение, будто она действовала в отместку Флору, я вскоре исключил и больше к нему не возвращался. Мне все чаще казалось, что она сознательно приняла некое решение — и решение это имело мало касательства ко мне; кто-то другой, очень вероятно, ее бы тоже устроил. Но это было всего лишь подозрение, которого я не мог ей предъявить, и если я желал выведать правду (а я этого хотел, черт знает почему, но хотел), значит, мне следовало задать ей вопрос в подходящий момент. Однажды я улучил возможность и спросил.

— Случай, — сказала она, не колеблясь ни секунды, так, словно ожидала этого вопроса.

— В первый раз — возможно, — возразил я. — Ну а потом?

— Всех этих штучек я еще в жизни не знала, — ответила она, и я в очередной раз изумился ее манере все изрекать так, словно это сугубо деловая информация. Женщина другого склада, вырвись у нее подобное признание, хоть на минуту смутилась бы. Но теперь смущение ощущал скорее я, не очень понятно почему. Вскоре меня одолели сомнения — я понял, что не вполне ей верю. Насколько сноровистыми были ее движения во время работы, настолько же умелой была она, когда мы занимались любовью. Как можно было вести себя настолько уверенно в ситуациях, каких она раньше не испробовала? Для любви ведь тоже требуется опыт. По скупым упоминаниям Флора и по свадебной фотографии, висевшей в сенях (на ней оба выглядели подростками с крайне серьезными лицами), мне было известно: ей едва исполнилось девятнадцать, когда они поженились. Маловероятным казалось, чтобы они когда-то жили другой жизнью, не той, какую я сейчас наблюдал; столь же трудно было себе вообразить, будто рядом с тем, что демонстрировалось мне, существовала какая-то другая, параллельная реальность. Я не хотел портить ей настроение, особенно в эти драгоценные для меня часы, и все же сердился: у меня возникло ощущение, что ее ответ, в сущности, означал отказ отвечать. Впрочем, возможно, что я рассердился именно из-за чувства стыда, которое должна была испытать она, но вместо нее испытывал я.

— А что бы сказал по этому поводу твой боженька? — спросил я.

— Откуда мне знать? Может быть, Он меня понимает.

— Разве Он существует затем, чтобы понимать наши поступки?

Она не ответила — только привстала и потянулась за блузкой. Я тоже приподнялся и непроизвольно взглянул в окно. Небо было глубокой синевы, как бывает в дни позднего лета, и на нем виднелось вытянутое облачко, хрупкое, как месяц перед рассветом или на закате, бледное, быстролетное.

— Только бы это наконец-то закончилось. Или бы он вообще это дело оставил.

Я натянул брюки, застегнул пуговицы на рубашке. Мне было непонятно, что она имела в виду. Спор с Бехамом? Необычным было и то, что Гемма вообще заговорила на эту тему; по-видимому, она ее сильно занимала.

— Ты просто хочешь немного отвлечься, — сказал я, и сам услышал, какое разочарование прозвучало в моих словах.

Я встал и взглянул на нее сверху вниз. Она тоже смотрела на облачко в окне.

— Нет, — сказала она, покачав головой, — это не так, можешь мне поверить.

О чем бы мы с ней ни заговорили (а впрочем, мы почти не разговаривали), я чувствовал себя как-то неуютно. Навязчивое беспокойство, то и дело меня охватывавшее, можно было истолковать следующим образом: сначала я не воспринимал Гемму как существо женского пола, и в итоге что-то во мне упорно отказывалось принять тот факт, что по-настоящему она как раз и была женщиной, — я ведь по-прежнему всю неделю видел ее плотно упрятанной в рабочую одежду. Однако мне не верилось в то, что все обстоит настолько просто; возможно, дело было в ее недостаточной способности выражаться, выразить саму себя, именно поэтому ее слова мне почти ничего не говорили. Почти всё, срывавшееся с ее уст, звучало одинаково, будто в конечном итоге все имело одно и то же значение, а может, вообще не имело значения, и я не знал, верить ей или нет, но потом начинал думать, что она, вероятно, и сама не знала, был ли я для нее простым капризом или все-таки чем-то большим, как она сейчас намекнула. Мне не хотелось стать тем, из-за кого бы ее терзала совесть, да и сам я не мог отказаться от наслаждения, какого раньше не испытывал.

— Тогда все хорошо, — сказал я.