Изъятие - Кайзер-Мюльэкер Райнхард - Страница 14

— Спасибо, — сказала она. — А сейчас мне надо к детям.

Я сидел на стуле, который некогда, в далеком детстве, сам выкрасил в нежно-зеленый цвет, наблюдал за котом, с урчанием уплетавшим корм, и думал о том, что раньше, когда я к ней приезжал, она никогда не упоминала о детях. Я даже не знал, то ли они находились здесь же, в доме и уже спали, то ли были у бабушки. Та, по словам Инес, не ради нее, а ради детей, приехала следом за ней в поселок и сняла квартиру в большом доме, не так давно выстроенном на самой старой улице нашего местечка. Единственное, что она мне рассказала, — это что дети никогда не бывали у своего отца. Он, мол, отказался от всех родительских прав и куда-то исчез. Инес якобы и сама не знала куда. Кроме того, во время нашего прощания мне почудилась в ее словах какая-то боль — словно она и рада была бы, но не могла повернуть время вспять и, как часто бывало, спросить меня: «Что будешь пить? Пиво?»

Я открыл банку равиолей с начинкой из овощей, разогрел и взял с собой наверх, прихватив заодно кусок хлеба. Там я раскрыл ноутбук и стал писать статью для своей еженедельной колонки — одновременно ел и печатал. Колонку ведь просто приостановили. А теперь она снова будет выходить. Макая черный хлеб в остатки соуса, я перечитал текст еще раз и отослал его. Две минуты спустя пришло крайне странное сообщение. Я схватился за мобильник и стал звонить Паркеру, но он не брал трубку. Дожидаясь звонка — Паркер всегда перезванивал, — я смотрел через окно в сад и вдруг заметил, что от заморозка осыпались все цветы; местами лужайка выглядела точно запорошенная снегом. Спустя несколько минут действительно раздался звонок. Я по-прежнему стоял у окна.

— Что это еще за Хайнрих?

Паркер вздохнул.

— Почему ты интересуешься?

— Он мне сию минуту написал.

— Он сейчас меня замещает.

— Тебя? Как так? Ты что, болен?

Он опять вздохнул.

— С тобой что-то серьезное, Паркер?

— Нет.

— Тогда что такое? Грипп?

Теперь я заметил, что его голос звучит как-то вяло. Вроде бы у него недавно был грипп?

— Синдром выгорания, — ответил он.

— Выгорания?

— Так утверждают врачи.

— И долго это лечится?

— Толком никто не может сказать. У всех по-разному. Мне выписали больничный на три месяца.

— На три месяца! Господи боже мой!

— Да.

— Есть же какие-то таблетки.

— Ну, есть, конечно.

— Этот синдром теперь у всех?

На это он ничего не ответил.

— Надеюсь, ты скоро поправишься, — сказал я после небольшой паузы.

— Я тоже надеюсь.

— Где ты сейчас находишься, Паркер?

— Дома.

— Ты был в больнице?

— А ты как думал…

— Долго?

— Две недели.

Голос Паркера звучал до того вымученно, что мне казалось, он сейчас заснет.

— Знаешь, что этот Хайнрих мне написал?

— Его зовут Хайнрихе. — Он снова вздохнул, и мне показалось, что это у него какой-то новый прием, причуда. — Атмосфера в редакции переменилась. А где ты, собственно, болтался все это время? Я думал, ты подыскиваешь другую работу.

— Я бы тебя обязательно предупредил, Паркер. И этот человек имеет право меня вот так с ходу уволить?

— Не знаю. Наверно, имеет. Сожалею.

— Меня никогда в жизни не увольняли, — сказал я.

— Так где ты был все это время?

— Ах, — ответил я, — какая теперь разница?

— Женщина?

— Да, — сказал я.

— Стоила она того?

— Нет.

Мне послышалось что-то вроде смешка. Или это он опять тихо вздохнул.

— С этого никогда не бывает толку.

— Так и есть, — сказал я.

— Знаешь, что тут самое смешное? Женщины утверждают то же самое. Ну и кому, в итоге, с этого какая-нибудь польза?

Не переключись он на эту тему, мне бы и в голову не пришло, но тут вдруг словно осенило:

— Так дело в женщине?

— Нет. Правда, нет. Ты имел в виду — в моем случае?

— Да.

— Для меня это все позади.

— Ну что за стариковские речи!

Опять возникла пауза.

— А я еще выгляжу молодым?

— Не старше меня.

— Я женат, — произнес он таким тоном, будто ему неохота спорить. — Насытишься всем этим по горло, тогда и женишься. Со мной такое случилось еще в двадцать четыре года. Возможно, ты лучше переносишь страдания. Или соображаешь медленнее других.

— Вполне возможно, Паркер. Только я вообще не умею страдать.

— Верно. А я и забыл.

Повисло молчание. Я слышал, как внизу стукнула заслонка кошачьего лаза. Трудно было определить, пришел кот домой или выскочил на улицу, однако время шло, а он все не появлялся наверху. Об этом синдроме много говорили в последнее время; похоже, он распространялся со скоростью чумы, но его конкретные проявления до сих пор ускользали от моего внимания; я все-таки мог предположить, что разговор порядком утомил Паркера, поэтому он замолчал. После гриппа, которым он недавно переболел, голос его звучал так же вяло, так что теперь я спрашивал себя, не посетил ли его уже тогда этот самый синдром, или что-то похожее, или первые признаки болезни. Но почему я сам не в состоянии был ничего больше сказать и чувство у меня было такое, будто дар речи меня покинул, этого я себе объяснить не мог. Наконец я нажал отбой и по скрипучим ступенькам спустился вниз.

3

Единственное, что не претерпело изменений, — это название газеты и шрифт, которым ее набирали. Иногда мелькало одно-другое информационное сообщение, касавшееся нашего региона и ориентированное на наших читателей, однако статей, которые заслуживали бы название редакционных, больше не было. Газета теперь почти сплошь состояла из новостей, почерпнутых в интернете, «звездных» сплетен и неимоверного количества фотографий вперемешку с рекламой супермаркетов — всё в точности так, как оно давно уже водится во всякой бесплатной газете в любой стране мира, с той только разницей, что «Рундшау» не была бесплатной газетой, напротив, цена номера и годовой подписки даже выросла. Я не жалел, что больше там не работаю, — вероятно, в отличие от всех прочих уволенных сотрудников. Притом я сам себе задавал вопрос: предложи мне кто, разве не согласился бы я и дальше сотрудничать в газете? Почему бы и нет? Меня привлекала возможность, по крайней мере на недолгое время, с головой окунуться в тот мир, который настолько интересовал большую часть моих соотечественников, мир, который был для них увлекательней, чем своя собственная жизнь. Но соответствующего предложения не последовало; более того, новое руководство даже исключило меня из групповой рассылки, так что вскоре я перестал получать по электронной почте всю эту стряпню.

Так как заняться мне было нечем, я продолжал ездить к Флору — за исключением воскресений, которые обыкновенно проводил на аэродроме, выписывая в небе свой привычный круг и размышляя над тем, куда бы мне попытаться устроиться, то есть какие вообще газеты остались еще в стране и в какие стоило бы обратиться. «Да», произнес я, когда Паркер спросил меня, не женщина ли виновата в том, что я совсем запропал. Только это давно уже не соответствовало действительности. Я сказал «да» ему в угоду, мне просто хотелось, чтобы Паркер улыбнулся и перестал тяжко вздыхать.

Следующие недели, очень холодные и дождливые, прошли спокойно. Работа сделалась для меня еще одним средством убивать время, чему я нередко радовался.

Однажды в субботу, в середине мая, вдруг до того потеплело, что вечером, уезжая с фермы, я оставил там свою куртку, просто забыл ее взять. На другой день не было и намека на жару; я продрог, как только вышел из дому. Прежде чем отправиться на аэродром, я решил съездить за курткой.

На мой зов никто не откликался, только свиньи похрюкивали — из-за меня или нет, трудно сказать. Я посмотрел на часы и сообразил, что приехал в то самое время, когда их обоих не было на дворе: Гемма была на службе в церкви, а Флор — в хижине с Инес. Я взял оставленный на подоконнике ключ и открыл дверь в котельную, где в беспорядке валялись комбинезоны, шапки, соломенные шляпы, перчатки и резиновые сапоги. В углу, рядом с коробкой, в которой лежали почти черные, непригодные уже к использованию маски, громоздилось несколько ящиков с прошлогодними грецкими орехами; на одном из них висела моя куртка. Я ее взял, накинул на плечи и уже хотел покинуть душное помещение, но тут чуть не столкнулся с Геммой. Я насвистывал какую-то мелодию, но сразу же умолк, Гемма тоже отпрянула. Я улыбнулся и ткнул пальцем в свою куртку.