Изъятие - Кайзер-Мюльэкер Райнхард - Страница 13

На следующее утро мне пришло в голову, что они вряд ли ложились спать в эту ночь, судя по тому, что почти все молодые фруктовые деревья на большом лугу перед домом были так или иначе укутаны. Старые простыни, мешки и прочая рвань, в том числе брезент с грузовиков, — не было такого материала, которому у них не нашлось бы применения. Сразу было заметно, что работу делали ночью — или делал ее какой-нибудь сумасшедший или слепой человек. Все выглядело беспорядочно, непрофессионально — «по-русски», как выражался в таких случаях Флор. Трава была изъезжена; трактор все еще стоял снаружи, весь покрытый серебристо-серыми каплями влаги. Темный дым неохотно стлался по земле — от пятнадцати или двадцати тюков прессованной соломы, подожженной и потихоньку тлевшей. Притом на лицах обоих этих людей не было заметно ничего особенного, ни следа усталости. Как всегда, у меня создалось впечатление, что они приступили к работе не сейчас, а изрядное время назад, — и я припомнил, что поначалу испытывал нечто вроде угрызений совести, поскольку приезжал сюда к пяти часам утра, а не еще раньше.

Поля стояли уже обработанные; это было сделано еще до заморозка. Иногда Флор часами не показывался; хотя разрешения на строительство нового свинарника все еще не пришло, он занимался там разной работой, с какой реально было управиться в одиночку. До сих пор он ни разу не просил меня там помочь и в тот день тоже не попросил; если не считать перерывов на обед и полдник, я видел его всего пару раз, остальное время мы работали вдвоем с Геммой. Я ожидал, что он что-нибудь скажет насчет ночного визита (что касается Геммы, она только в первую неделю моих трудов на ферме иногда ко мне обращалась, а теперь давно уже не говорила ни слова); я был почти уверен, что он опознал меня по фарам машины или по манере езды, по звуку двигателя или по какой другой примете. Неужели его совершенно не занимало, какого черта мне понадобилось тут в столь поздний час? Он так ничего и не сказал, ничего не спросил ни в тот день, ни в последующие. Или случалось такое, что еще кто-нибудь наезжал сюда так же поздно, украдкой, как сделал это я?

Полетать нам так и не удалось. Взлетная полоса была не готова, не знаю, из-за чего именно. Скорее всего, из-за резкого похолодания. Пока мы бродили по аэродрому, раздумывая, уезжать или нет, прибыли два вертолета, и несколько минут разговаривать было совершенно невозможно. Как передавали в новостях, вертолеты задействовали для того, чтобы на малых скоростях, «в темпе ускоренной ходьбы», по выражению диктора, летать над виноградниками и удерживать над ними дым от тлеющей соломы и теплый воздух. Хоть в наших краях уже сотни лет не существовало крупных виноградников, этот способ, по-видимому, применяли и здесь.

Инес была явно раздосадована, разочарована. Зачем она вообще со мной поехала? Она не понимала, отчего бы мне опять не сходить разузнать, ведь вертолеты, в конце-то концов, сумели приземлиться. Я сказал, что проблему вскоре как-нибудь устранят, здесь все делают довольно быстро.

— Не похоже что-то, — сказала она. — Ты только на них посмотри.

Я предложил попробовать завтра, в первой половине дня. Перед тем как опять сюда ехать, я им позвоню и спрошу, как ситуация с полетами.

— Завтра? — выкрикнула она; винты вертолетов все еще вращались, так что было еще шумно. — Завтра не могу.

— Ах да, — сказал я, — завтра ведь воскресенье.

Она взглянула на меня с некоторым удивлением.

— Семейный день, — сказал я.

— Да, — сказала она. — Верно.

Лопасти наконец остановились, провисли — длинные, черные. Можно было опять нормально разговаривать.

— И что вы делаете? — спросил я.

— Ах, пока не знаю. Посмотрим.

— Я имел в виду: что вы обычно делаете?

— Да так, — отвечала она, — ничего особенного. Честно говоря, я очень редко с ними куда-нибудь выбираюсь.

Мы пошли к выходу. На парковке кто-то спросил нас, что там с полосой. Я ответил, что пока никаких подвижек. Совсем рядом, за садоводством, где я покупал цветы на могилу тетушки, располагалось одно кафе, внешне довольно обшарпанное, с темно-коричневым деревянным фасадом, но внутри было вполне сносно; это местечко часто навещали авиалюбители. Мне было жаль, что Инес так не повезло. Я предложил выпить кофе, и она согласилась. В кафе было пусто; только за столиком у окна, рядом с витриной, в которой красовались кубки и медали, вымпелы и почетные грамоты здешней футбольной команды, сидела парочка в зимних куртках, хотя помещение хорошо отапливалось. Как выяснилось, они из Германии, здесь проездом; почему-то они решили передохнуть именно в этом заведении, за много километров от автобана. Инес кивнула в ответ на мой вопрос, будет ли она кофе, но потом передумала и заказала белое вино. Все равно какое, прервала она официанта, начавшего было перечислять имевшиеся в наличии сорта. Главное, чтобы сухое. Я заказал «долгий» эспрессо и бутылку минеральной воды. Есть она не хотела, даже от супа отказалась, как я ее ни уговаривал, — так что я, извинившись, вернул официанту меню.

— Не удивительно, что ты такая худущая, — заметил я.

Инес шмыгнула носом, что я истолковал как смешок.

Через несколько минут после нашего появления пара за соседним столиком умолкла, мы тоже молчали. Время от времени я пробовал возобновить разговор, но Инес упорно отмалчивалась; в том числе о полетах она больше ничего не желала знать, хотя по дороге на аэродром проявляла к этой теме явный интерес — не то чтобы слишком живой, однако гораздо больший, чем вызывали у нее все прежние мои разговоры. Даже когда я спросил у нее что-то про школу — ведь это была ее профессия, которая ей, по собственному признанию, нравилась, — она только рукой махнула. Она оглядывала помещение кафе, будто что-то искала; вероятно, этот ее блуждающий взгляд был бессознательным, вроде инстинкта или автоматизма. Мне нередко думалось, что она — до ужаса соскучившаяся женщина, оттого с ней и было так скучно. Но во время последнего моего разговора с тетушкой, когда она заявила, что Инес вульгарна, у меня словно упала пелена с глаз: Инес такой вовсе не была, просто она всегда делала лишь то, чего ей самой хотелось, и плевать ей было на чужое мнение. И если она никогда со мной толком не разговаривала, ни о чем не спрашивала, то происходило это, по всей вероятности, оттого, что ее мало что интересовало. Проникшись подобным убеждением, я начал пристальней вглядываться в ее лицо, и оно вдруг показалось мне по-особому серьезным, словно скрывало некую тайну, которую она никому не желала выдавать. И все-таки от ее молчания мне стало неуютно. Я смотрел, как секундная стрелка на моих часах обегает круг; не смотри я на стрелку, минуты казались бы нескончаемыми. Достав телефон, я открыл какое-то приложение, пробежал глазами несколько броских заголовков и опять спрятал телефон. Приближались общенациональные выборы… Я откинулся на спинку стула, вытянул ноги, и вдруг со мною случилось то, чего вот уже много месяцев не случалось: я ощутил тоску по будням в редакции — по летучкам, во время которых мало чего по-настоящему обсуждалось; по растянувшейся на четверть часа, а то и на полчаса болтовне у кофейного автомата, не важно с кем и о чем; по спорам с Паркером о кризисе в журналистике, — все это звало меня обратно, и мне захотелось поскорее убраться отсюда. Я выпрямился, положил руку на стол и крикнул, пожалуй, излишне громко:

— Будьте добры, счет!

Инес не шевельнулась, зато немцы обернулись в нашу сторону, пока официант вразвалку шел к столику.

— Вместе или отдельно? — спросил он, доставая кошелек.

Словно он был пустое место, Инес спросила:

— Мы бы с тобой познакомились, если бы я была замужем?

— Трудно сказать, — ответил я. — Посчитайте вместе.

— Ты когда-нибудь влюблялся в замужнюю?

Я расплатился, официант ушел, и я, уже вставая, спрятал сдачу в карман брюк.

— Нет, — сказал я. — Я вообще еще никогда не влюблялся.

С бодрящего воздуха морозного вечера, еще довольно светлого, я вступил в дом и, не успев включить свет и прибавить отопление, почувствовал, как о мою ногу трется кот. Я нагнулся, взял его на руки и понес на кухню. Он у меня болел — где-то подцепил вирусную инфекцию — и все еще не оправился. Ему был прописан специальный корм, но лекарство полагалось уже не каждый день. С начала болезни я кормил его на кухне. На обратном пути мы с Инес больше ни о чем не разговаривали, но когда я затормозил у ее дома и наклонился к ней, чтобы поцеловать в щеку, она крепко меня обняла.