Граф Калиостро, или Жозеф Бальзамо. Том 2 - Дюма Александр - Страница 25

– Об изгнании?

– Да, по всей форме.

– Вы прочли его, герцог?

– Прочел.

– И это уже бесповоротно?

– Судите сами.

И герцог де Ла Врийер, обладатель безукоризненной памяти, без какой невозможен истинный придворный, огласил слово в слово следующий указ:

Кузен, недовольство Вашей службой вынуждает меня сослать Вас в Шантелу[22], куда Вам надлежит отправиться через двадцать четыре часа. Я отправил бы Вас подальше, когда бы не особое уважение, питаемое мною к госпоже де Шуазель, чье доброе здравие весьма меня заботит. Берегитесь, дабы Ваше поведение не заставило меня распорядиться по-иному.

В толпе, обступившей герцога де Ла Врийера, поднялся сильный ропот.

– Что же он вам ответил, господин де Сен-Флорантен? – полюбопытствовал Ришелье, подчеркнуто не назвав ни нового имени герцога, ни его нового титула.

– Он ответил: «Господин герцог, я не сомневаюсь, что вы с большим удовольствием доставили мне это письмо».

– Резкий ответ, милейший герцог, – заметил Жан.

– Что вы хотите, господин виконт, когда на голову вам падает подобная черепица, тут уж поневоле вскрикнешь.

– А вы знаете, что он теперь намерен делать? – спросил Ришелье.

– По всей видимости, последовать приказу.

– Гм! – обронил маршал.

– Герцог! – вскрикнул Жан, карауливший у окна.

– Он идет сюда? – изумился герцог де Ла Врийер.

– Я же вам говорил, господин де Сен-Флорантен, – заметил Ришелье.

– Он пересекает двор, – продолжал виконт Жан.

– Один?

– Совершенно один, с портфелем под мышкой.

– Боже мой! – прошептал Ришелье. – Неужели повторится вчерашнее?

– Ох, не говорите, у меня у самого мороз по коже, – отвечал Жан.

Не успел он договорить, как в галерею с гордо поднятой головой уверенно вступил герцог де Шуазель, ясным и спокойным взглядом испепеляя всех своих недругов, а также тех, кто проникся к нему враждой, узнав о его опале.

После всего, что случилось, никто не ждал его появления, а потому никто и не воспрепятствовал ему.

– Вы уверены, что прочли все правильно, герцог? – осведомился Жан.

– Черт побери!

– И он вернулся после такого письма?

– Честью клянусь, я уже ничего не понимаю!

– Да ведь король бросит его в Бастилию.

– Разразится чудовищный скандал!

– Я почти готов его пожалеть.

– Ах! Он входит к королю. Неслыханно!

В самом деле, герцог, не обратив внимания на изумленного придверника, который робко попытался заступить ему дорогу, прошел прямо в кабинет короля, который, видя его, ахнул от неожиданности.

В руке у герцога был королевский указ; он как ни в чем не бывало показал его королю.

– Государь, – произнес он, – как ваше величество изволили меня вчера предуведомить, я только что получил новое письмо.

– Да, сударь, – ответствовал король.

– Вчера, ваше величество, вы в доброте своей велели мне не принимать всерьез писем, которые не были бы подтверждены словами, исходящими из уст самого короля, и поэтому я пришел просить объяснения.

– Оно будет кратким, герцог, – сказал король. – Сегодняшнее письмо подлинное.

– Подлинное? – воскликнул герцог. – Но это письмо весьма обидно для такого преданного слуги!

– Преданный слуга, сударь, не заставляет своего господина играть столь жалкую роль.

– Государь, – надменно возразил министр, – полагаю, я рожден достаточно близко к трону, чтобы понимать все его величие.

– Герцог, – отрывисто произнес в ответ король, – не стану вас томить. Вчера вечером в кабинете своего версальского особняка вы приняли гонца от госпожи де Граммон.

– Это правда, государь.

– Он передал вам письмо.

– Государь, разве брату с сестрой запрещено состоять в переписке?

– Будьте любезны не спешить, мне известно содержание этого письма.

– О государь!

– Вот оно… Я не поленился переписать его собственноручно.

И король протянул герцогу точную копию полученного письма.

– Государь!..

– Не отпирайтесь, герцог, это письмо спрятано в железном ларце, а ларец находится у вас в алькове.

Герцог стал бледен как привидение.

– Это еще не все, – безжалостно продолжал король, – вы написали госпоже де Граммон ответ. Содержание вашего письма мне также известно. Это письмо у вас в бумажнике, и, чтобы быть отправленным, ему недостает только постскриптума, который вы собирались добавить, когда уйдете от меня… Вы убедились в моей осведомленности, не правда ли?

Герцог утер себе лоб, покрытый ледяным потом, поклонился и вышел из кабинета, не проронив ни слова и пошатываясь, словно его настиг внезапный апоплексический удар.

Он упал бы как подкошенный, если бы в лицо ему не повеял свежий воздух.

Однако у этого человека была могучая воля. Едва он оказался в галерее, силы вернулись к нему; высоко вскинув голову, он прошествовал мимо стоявших шпалерами придворных и вернулся к себе в покои, где ему нужно было спрятать и сжечь различные бумаги.

Четверть часа спустя его карета выехала из замка.

Опала г-на де Шуазеля была ударом молнии, от которого вспыхнула вся Франция.

Парламенты, коим в самом деле служила поддержкой снисходительность министра, объявили, что государство утратило самую надежную свою опору. Знать им дорожила: он был свой. Духовенство чувствовало, как бережет его этот исполненный достоинства, доходившего подчас до гордыни, человек, который сообщал вид священнодействия отправлению обязанностей министра.

Партия энциклопедистов, она же философская партия, к тому времени весьма многочисленная, а главное, весьма сильная, поскольку ее ряды пополняли просвещенные, образованные и искусные в спорах люди, возопила, видя, как бразды правления ускользнули из рук министра, который кадил Вольтеру, оделял пенсиями энциклопедистов и сохранял, развивая все, что в них было полезного, традиции г-жи де Помпадур, покровительницы авторов, сотрудничавших в «Меркурии»[23], и философов.

Народ имел больше оснований для недовольства, чем все прочие. Да, он тоже жаловался, хоть и не вдавался в подробности, но, как всегда, жалобы его содержали голую правду и попадали в самое яблочко.

Вообще говоря, г-н де Шуазель был дурной министр и дурной гражданин. Но в сравнении с многими и многими это был образец доблести, нравственности и патриотизма. Когда народ, умиравший с голоду в деревнях, слышал о расточительности его величества, о разорительных прихотях г-жи Дюбарри, когда к нему прямо обращались с такими предупреждениями, как «Человек с сорока экю»[24], или с такими советами, как «Общественный договор», а тайно – с разоблачениями вроде «Кухмистерских ведомостей» или «Странных мыслей доброго гражданина», – народ приходил в ужас, видя, что попал в бесчестные руки фаворитки, «менее почтенной, чем жена угольщика», как выразился Бово[25], и в руки фаворитов фаворитки; устав от множества страданий, он удивлялся, узнавая, что будущее сулит ему еще худшие беды.

Это не значит, что у народа, помимо тех, кого он ненавидел, были и те, кого он отличал. Он не любил парламентов, потому что парламенты, его естественные защитники, всегда пренебрегали им ради суетных вопросов местничества и эгоистической корысти; потому что парламенты эти, на которые едва ложился обманчивый отблеск королевского всемогущества, воображали себя чем-то вроде аристократии, поставленной между знатью и простонародьем.

Знать народ не любил инстинктивно и потому, что помнил прошлое. Он опасался шпаги, но с не меньшей силой ненавидел и церковь. Отставка г-на де Шуазеля ничем не могла его задеть, но он слышал жалобы знати, духовенства, парламента, и стоны их сливались с его собственным ропотом в грозный шум, который его опьянял.