Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая (СИ) - Хренов Алексей - Страница 2

Он вскарабкался на выступ, упёрся руками в горячий от утреннего солнца камень, стряхнул пыль с ладоней и, прищурившись, высунулся вперёд.

Опа! Железная дорога.

Всего каких-то пятьсот — шестьсот метров до неё — прямая видимость. И вокруг только редкие кусты, скопления камней, пересечённый рельеф — приличного укрытия, за которым можно было бы спрятаться, не наблюдалось. Рельсы вились вдоль долины, поблёскивая в утреннем свете, словно глядя прямо ему в глаза. Словно напоминая, насколько близко он оказался к линии движения вражеских войск.

Но это была только половина беды.

Лёха напряг зрение, посмотрел в сторону Авилы — и внезапно застыл.

Охренеть!

Где-то в трёх километрах по обе стороны от рельсов двигалась цепь людей. Движение было медленным, размеренным, как будто эти ребята никуда не торопились, но Лёха отлично знал, что это значит.

Испанцы не оставили инцидент у моста просто так и начали прочёсывание местности. Облава активно развивалась.

— Никогда такого не было и вот опять! — высказался Лёха себе под нос, процитировав незабвенный мем от Виктора Степановича, и судорожно облизал губы.

Франкисты шли цепью, медленно, методично. Они осматривали кусты, заглядывали в низины, изучая в каждую складку местности. Насколько он мог видеть цепь растянулась около километра в их сторону.

И если уж они прочёсывают вдоль рельсов, то их маршрут проходит в опасной близости от их с Ильёй поляны с самолётом!

Лёха судорожно сглотнул, вжимаясь в нагретый камень. Ему казалось, что сердце стучит настолько громко, что его могли бы услышать даже эти солдаты вдалеке.

Вот дерьмо же…

Он перевёл взгляд на холмы. Там, за скалами, кустами и редкими деревьями, оставался их тщательно замаскированный «Шторьх». Он стоял среди густых зарослей, но этого может быть недостаточно. Если хоть один из патрульных свернёт чуть в сторону, если кому-то вздумается заглянуть в ту рощицу…

Лёха медленно выдохнул, заставил себя сфокусироваться и стал вглядываться в другую сторону.

Там, на северо-западе, где-то за холмами, должен был показаться поезд. Где он? Хоть бы дымок паровоза, хоть бы проблеск пара, хоть бы металлический отсвет на рельсах…

Товарищ напряг зрение, всматриваясь в даль… Вроде есть маленькое чёрное пятнышко. Или это блики…

Лёха снова бросил взгляд на цепь приближающихся солдат, прикинул скорость их движения и свои шансы добраться обратно.

Надо валить. И чем быстрее, тем лучше.

Он осторожно отодвинулся от края, медленно развернулся и, стараясь не срывать камни вниз, начал спускаться.

Вторая половина июня 1937 года. Палаточный городок немецкой эскадрильи, аэродром в окрестностях города Авила.

Капитан Хервиг Кнюппель был искренне возмущён. Нет, он был не просто возмущён — он был в ярости!

Его, офицера доблестного рейха, аса Люфтваффе, человека с безупречной родословной, и ещё более ярко сверкающей репутацией, послал в задницу какой-то грязный, вшивый, небритый испанский комендант!

Это было настолько невероятно, что его сознание сначала просто отказалось воспринимать реальность.

Когда в палатку влетел бледный как простыня телефонист и, заикаясь, начал что то сбивчиво объяснять на испанском, Кнюппель не сразу уловил смысл. Нет, он вполне был способен общаться на этом языке папуасов. Мог заказать себе пива в баре или договориться с местной сеньоритой о благосклонности, но тут… тут пришлось посылать за переводчиком.

Эта свинья из Восточной Фрисландии, толстый, неповоротливый Фокко Поппен появился через полчаса, сонный, с недовольной физиономией, зевая так, будто его насильно оттащили от чего-то действительно важного — например, очередного куска жаренной колбасы.

Фокко Поппен лениво козырнул начальнику, покосился на взъерошенного телефониста, перевёл взгляд на капитана Кнюппеля, который всё ещё сидел с лицом человека, не до конца понимающего происходящее и тяжело вздохнул.

— Что опять?

— Разберись с этим идиотом, — рявкнул Кнюппель, тыча пальцем в телефониста. — Этот кретин не может толком объяснить, что именно мне передал испанский комендант города!

Фокко Поппен вальяжно махнул дрожащему телефонисту рукой, мол, давай, говори, и с полминуты молча слушал сбивчивый испанский поток.

Упитанный переводчик прищурился и стал задавать короткие вопросы и выслушивать на них пространственные ответы.

Внезапно, его лицо расплылось в широкой ухмылке и стало похоже на масленичный блин с маленькими щелками глаз.

А потом он заржал. Громко и заразительно. Как умеют ржать толстые, наглые и годящиеся уже только на колбасу или там на сосиски люди.

Так, что у телефониста задрожали коленки, а у капитана лицо стало красным от подозрения, что смеются вовсе не над испанцами, а над ним лично.

— Что⁈ — рявкнул Кнюппель, глядя, как Фокко Поппен буквально рыдает от смеха. — Что он сказал⁈

— Ха-ха… господи, ну и день… — Поппен облокотился на стол, вытирая глаза, перевёл дыхание и, всё ещё посмеиваясь, сообщил: — Вас послали в «пешее эротическое путешествие», Хер Капитан!

Кнюппель моргнул. Осторожно подался вперёд.

— Куда послали? — вкрадчивым шёпотом поинтересовался он.

— Ну… — Фокко Поппен расплылся в улыбке, — суть в том, что этот испанский ублюдок предложил вам, как бы это сказать… отправиться в далёкое путешествие совершенно одному… в коричневое отверстие в тыловой части организма и желательно очень долго не возвращаться…

Кнюппель секунду молчал, впав в ступор. Затем он задумчиво приподнял бровь.

Потом тихо поинтересовался:

— Это в… Задницу что ли?

— Так точно, Хер Капитан! Именно вас и именно в задницу! — громко на весь штаб озвучил Фокко Поппен лучезарно улыбаясь.

Кнюппель моргнул. Помолчал. Задумчиво почесал бровь. Посмотрел на телефониста и потом повторил:

— Эль куло? Дер Арш? В… задницу?

Телефонист видимо понял этот международный поток слов и отчаянно кивнул, весь вытянувшись в струнку.

Капитан медленно, словно пережёвывая сказанное, перевёл взгляд на аппарат, затем снова на телефониста, затем снова на аппарат.

— Ты… ты хочешь сказать… — он говорил медленно, с ужасом осознавая реальность, — что этот грязный испанец… этот… этот деревенский козопас… этот офицеришка какой-то третьесортной комендатуры… послал меня… меня… в задницу⁈

Телефонист сглотнул и снова медленно, обречённо кивнул.

Кнюппель заходил по палатке, размахивая руками, потрясая кулаками, хрипло бормоча проклятия, перемежающиеся с «Himmel!», «Donnerwetter!» и прочими немецкими экспрессивными выражениями.

— Я… я лично… я этому козлу… — он развернулся к телефонисту, ткнув пальцем, словно обвиняя его в измене, — я этому грязному испанцу покажу, что значит немецкий офицер!

Фокко Поппен лишь хмыкнул:

— Ну, удачи. Ветер в спину так сказать. Только напомню — наш мордастый генерал просил не портить отношения с испанцами. Они очень нужны нашему фюреру!

Кнюппель замер. Поджал губы и с трудом проглотил то, что собирался выдать вслух.

— Я… этого так не оставлю, — наконец, процедил он.

Вторая половина июня 1937 года. Пасторальный пейзаж в окрестностях города Авила.

Лёха мчался к маленькому самолёту, спрятанному в кустах, что было сил. Если бы сейчас нашёлся кто-нибудь, кто замерил бы его скорость, то, он бы очень удивился. Может быть, чемпионом Олимпийских игр он бы и не стал, но вот кандидатом в мастера спорта — запросто.

По мнению автора, для полного чемпионства спортсмену не хватало стимула. Например только что подожжённой динамитной шашки в кармане галифе или разъяренной тигра, кусающего за галифе. А так наш герой немного подхалтуривал. Однако первый разряд по бегу на пересечённой местности он точно брал, причём с приличным запасом.

Лёха, продираясь через кусты, перескакивая через кочки и корни, мысленно отмечал, что давно так не бегал. Секунд десять назад ему казалось, что он несётся со всех сил, но когда впереди мелькнули знакомые очертания «Шторьха», он каким-то чудом ещё прибавил. Наверное, рефлексы. Или инстинкт самосохранения, который громко вопил в его голове: «Быстрее, чёрт тебя дери, иначе останешься тут навсегда!»