Вечное - Скоттолайн (Скоттолини) Лайза (Лиза) - Страница 7

— Доброе утро. — Элизабетта передала матери чашку с кофе.

Мать отпила его и поморщилась.

— Горячо!

— Мам, я считаю, мне нужен бюстгальтер. Мы можем…

— Нет, говорю же тебе, не нужен. Хватит просить. Когда я была в твоем возрасте, грудь у меня была в два раза больше твоей.

Элизабетта покраснела. Груди матери напоминали грейпфруты, но дело было не в этом.

— Но у меня все равно уже большая…

— Я сказала — нет. Ты слишком маленькая. Бюстгальтеры носят женщины, а не девочки.

— Во всем классе только у меня его нет.

— Быть не может, — нахмурилась мать, поставив чашку с кофе на стол.

— Да! У них через блузки просвечивает, я вижу, а они видят мою и насмехаются.

— Не обращай внимания. Тебе с ними водиться ни к чему. Женщины — завистливые существа. — Мать взяла сухарик и пошла к стулу за своей сумкой, но Элизабетта потащилась следом.

— Мама, ну пожалуйста, я уже взрослая. Тебе даже не придется мне его покупать. Я сошью его сама, если ты позволишь мне оставить жалованье. Учительница шитья говорит, что хлопок стоит…

— Basta[29]. Я опаздываю. — Мать открыла дверь и вышла, затворив ее за собой.

Оправившись от разочарования, Элизабетта взяла чашку кофе и сухарики для отца и направилась в гостиную, где тот прикорнул на диване. Вытянутое худое лицо было небрито, темно-каштановые волосы — всклокочены. Пустая бутылка из-под вина свисала с искореженных пальцев: те плохо зажили после велосипедной аварии, в которую отец угодил, когда Элизабетта была совсем маленькой. Из-за увечья он покончил с карьерой художника и начал карьеру пьяницы. Стены их квартиры были увешаны его яркими акварелями с изображением Трастевере: Людовико удалось передать и очарование района, и загадочность его узких улочек, исчезающих во тьме. Элизабетте не верилось, что эти картины написал отец, — стоило только взглянуть на его нынешнее состояние, — но их яркие краски подсвечивали его душу.

— Доброе утро, папа, пора вставать. — Элизабетта поставила завтрак на столик у дивана.

— Ох, как голова болит… — Отец открыл глаза — карие, налитые кровью, — и улыбнулся. — Какая ты красавица. Я так люблю тебя, милая.

— И я тебя люблю. — Элизабетта на самом деле его любила, хотя мать называла отца ubriacone — пьянчугой. Родители часто устраивали склоки, но теперь уже и ссориться перестали, мать отдалилась от отца. Элизабетта понимала, что она несчастлива, но не разделяла ее чувства. Отец много раз пытался бросить пить и ненавидел себя за неудачи. Элизабетта его не винила, ведь он сам чересчур сурово винил себя; она знала, что папа ее любит. Что у трезвого на уме, у пьяного — на языке, а отец всегда обращался к ней ласково.

Отец погладил ее щеку.

— Моя дорогая малышка Бетта, ты счастлива? Счастлива?

— Да, папа. Вот, выпей кофе. — Элизабетта помогла ему поднести чашку к губам.

— Вкусно. — Отец уселся. — Голова болеть перестанет. Что бы я делал без моей девочки? Сердце у тебя такое же горячее, как у львицы. Это в жизни главное, ты еще вспомнишь мои слова.

— Не сомневаюсь, — улыбнулась Элизабетта — такое он говорил не впервые.

— Скажи-ка, ты уже видела газеты? Что нового придумал этот головорез? Парады и шествия? Ружья и ножи? Эти идиоты как бараны за ним следуют! Но он-то — волк!

— Тише, папа. — Элизабетта боялась, что его услышат прохожие, ведь жили они на первом этаже, а окно было открыто.

— Как сегодня денек? Может, я буду писать al fresco[30]… — Отец снова прикрыл глаза. — Напишу что-нибудь чудесное, я уверен. Кончики пальцев покалывает. Им не терпится снова взяться за кисть.

— Отдохни. — Элизабетта и раньше это слышала. Иногда она гадала: может, он просто ради нее так говорит? Знает ли отец вообще, что не писал уже много лет? — Она поцеловала его в щеку, покрытую седеющей щетиной, и встала, прихватив бутылку из-под вина. — Мне пора в школу. Так что пока.

— Ну конечно, моя дорогая девочка, свет моей жизни, до свидания. Я так сильно тебя люблю.

— И я тебя люблю, папочка.

— Принеси мне бутылку перед тем, как уйдешь, хорошо, милая?

Глава седьмая

Марко смотрел на пылинки, что кружились в луче солнечного света, а одноклассники тем временем доставали из рюкзаков свои сочинения. Классная комната была душной, маленькой и совершенно ничем не украшенной, кроме итальянского флага, большого деревянного распятия, а также портретов короля Викто́ра Эммануила III и Дуче. На табличке красовался партийный девиз: Credere, Obbedire, Combattere — «Верь, повинуйся, сражайся». В классе, помимо Марко, было еще тридцать учеников, включая Элизабетту и Сандро; каждый был в форме.

Их учительница, professoressa Лонги, — пожилая дама в толстых очках — собирала свои седые волосы в пучок на затылке. На ней было темное платье, украшенное трехцветным символом.

Она попросила класс спеть Giovinezza[31] — партийный гимн. Ребята, уставшие к концу года от заведенного порядка, неохотно поднялись. Professoressa Лонги ничего им на это не сказала. Марко подозревал, что она вступила в партию только ради сохранения рабочего места, — иной раз он замечал, как она закатывает глаза при виде содержания учебников. Среди итальянцев ходила шутка, что одни учителя вступают в НФП — Национальную фашистскую партию, а другие — в НПС, что расшифровывалось как «на прокорм семьи», чтобы только поддержать семью. Втайне он сочувствовал последним, поскольку стал фашистом из-за отца, иного пути Марко не представлял. В глубине души он верил в любовь, а не в политику.

Марко стал петь вместе с одноклассниками — громко, чтобы рассмешить Элизабетту.

Марко повернулся проверить, смеется ли Элизабетта, но та устремила взгляд на Сандро — его парта стояла впереди. На лице у нее было задумчивое выражение, которого Марко прежде не видел, а он всегда внимательно на нее смотрел и знал все гримасы. Прислушиваясь, она поднимала правую бровь, читая газету — хмурилась, громко смеясь — морщила нос. Порой взгляд у нее становился мечтательным — когда в кино она смотрела на экран. Странно, но сейчас она так же уставилась на Сандро.

Марко озадаченно вспомнил тот день, когда увидел Сандро и Элизабетту вместе у реки. А вдруг между ними что-то произошло? А вдруг они теперь не просто друзья? Никто из них ничего подобного ему не говорил, но и он не стал делиться с ними собственными чувствами. Марко не представлял, что ему придется отбивать Элизабетту у Сандро, — немыслимо, чтобы какая-то девушка, путь даже и она, встала между ними.

— Садитесь, ребята, — сказала professoressa Лонги, когда они допели. — Начнем урок. Возьмите свои сочинения.

Марко уселся за парту, достал из рюкзака сочинение и перевернул текстом вниз, чтобы никто не видел его почерк. Буквы у него выходили большие и кривые, как у ученика начальных классов. Учителя считали, что Марко неряшлив и невнимателен, но, по правде говоря, дела обстояли куда хуже. Письмо и чтение, даже в его возрасте, давались ему с трудом. Одноклассники Марко читали с легкостью, хоть про себя, хоть вслух, а он каждый раз, глядя на страницу, видел на ней не текст, а набор бессмысленных загогулин, и о значении их лишь догадывался по смыслу или по словам учителей. Он не узнавал ни единого слова, кроме часто повторявшихся, например «Муссолини», и уже начал бояться, что просто уродился глупым; Марко было очень стыдно. Успеваемость падала, а в прошлом году один из учителей вызвал его мать на беседу и сказал, что Марко должен учиться усерднее. Мать устроила ему взбучку и стала молиться святому Фоме Аквинскому и святому Иосифу Купертинскому, но Марко знал, что лучше бы ей было обратиться к святому Иуде, покровителю отчаявшихся.