Каторжник (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 44

Нам навстречу вышел невысокий, сухонький в синей потертой куртке китаец, волосы которого были заплетены в косу. Глаза узкие, хитрые, всё подмечают. Улыбнулся беззубо, поклонился. Звали его, как мы позже разобрали, Лу Цинь.

Начался торг. Говорили чудно — он по-своему лопочет, мы по-русски да пальцами тычем, руками машем. Языка друг друга толком не знали, так, обрывки слов, что по торговым делам прижились — «моя», «твоя», «цена», «меняй». Купля-продажа жестами, одним словом.

Захар, самый наш хозяйственный кремень-мужик, да еще и знавший несколько слов по-китайски, на сани наши показывает:

— Сани! Хорошо сани! Зима — ехай! Крепко! Два! — И два пальца растопырил.

— Кони надо! Четыре! — Он показывает четыре пальца.

Лу Цинь кивает понимающе, подходит, полозья щупает, дерево ковыряет ногтем. Оценивает. Потом качает головой, цокает языком и показывает на своих лошадей, пасущихся неподалеку — некрупных, коренастых, монгольского типа. Поднимает четыре пальца, потом снова два — мол, за двое саней дам только двух коней.

Захар мотает головой:

— Не! Сани — крепко! Дорога — далеко! Четыре коня!

Лу Цинь руками разводит, что-то быстро говорит на своем языке, показывая на коней, потом на небо, потом снова на сани. Видимо, объясняет, что кони тоже денег стоят, кормить их надо, а сани скоро совсем ни к чему станут — весна же. И опять два пальца сует.

Долго мы так препирались. Солнце уже к полудню поднялось, припекать начало. Мы устали, да и китаец, видно, понял, что просто так мы не отступим. Принес он пиалы маленькие и чайник медный. Сели мы на кошму у входа в юрту. Чай разлил — темный, горький, дымком пахнет. Пьем молча. Воздух теплый, пахнет прелой землей и чем-то еще, незнакомым, китайским — то ли дымом от очага, то ли пряностями какими.

Тишина эта, чай странный будто размягчили нас. Захар вздохнул, посмотрел на Лу Циня, потом на коней.

— Ладно, — говорит. — Два сани — три коня. И седла! Хоть какие! Он показывает три пальца и изображает езду верхом.

Лу Цинь секунду думает, потом лицо его расплывается в улыбке. Он кивает часто-часто:

— Меняй, меняй! Три конь! Седло… мало-мало дам! Хорошо!

Ударили, как водится, по рукам. Выбрали мы трех коней покрепче, получили три старых, потертых, но еще годных седла и уздечки. За оставшегося коня и седло пришлось доплачивать рублем, в пятерку встала покупка еще одного коня, помимо того, что мы отдали тулупы и топоры, взятые с напавших на нас, да и другой инструмент, который тащить с собой было бессмысленно, оставив себе немного заступов и одну кирку. За пару рублей взяли еще снеди, вяленой рыбы и мяса, да и овса.

Поклажу нашу скудную пришлось распределять и крепить к седлам. Сани наши остались стоять одиноко под навесом. Жалко их было немного — сколько верст на них отмахали, сколько ночей у костра рядом с ними провели. Они были свидетелями нашего побега, нашей зимней дороги. А теперь — всё, отслужили.

Мы тронулись в путь. Ехать верхом после долгой ходьбы и тряски в санях было поначалу непривычно и тяжело, тем более мне. Большого навыка у меня не имелось, но тут то ли рефлексы самого тела сработали, то ли еще чего, но мне было вполне сносно.

Лошаденки, выменянные у ушлого Лу Циня, оказались выносливыми, но не быстрыми, да и кормить их было почти нечем — свежая трава только-только пробивалась.

Весна в Забайкалье набирала силу робко, но властно. Степи, еще недавно бурые и мертвые, покрывались нежной, почти изумрудной дымкой молодой травы. Солнце пригревало вовсю, хотя ветер с Хингана все еще нес ледяное дыхание недавней зимы. Ехали мы неспешно, экономя силы — и свои, и лошадиные.

Прошло семь дней, и вот перед нами раскинулась долина скованной льдом реки Нерча, по краям которой тянулись заборы, палисады, домишки с окнами, похожими на пустые глазницы. Чуть дальше за избами — длинные здания казённого Нерчинского сереброплавильного завода, ныне остановленного за невыгодностью работ.

Отсюда, издали, с холмов, он представлял собою весьма специфическое зрелище: в центральной части громоздились весьма импозантные здания заводоуправления — с колоннами, портиками и прочими излишествами классической архитектуры, а в стороне по речной долине тут и там были разбросаны длинные, темно-серого некрашеного дерева цеха и навесы, амбары, склады и непонятного назначения сооружения. И первой неожиданностью для нас стало то, что завод вовсе не выглядел покинутым! Над некоторыми зданиями курился дымок, рядом ходили люди, бегали собаки, лежали поленницы дров, а земля рядом была разгорожена под грядки.

— Это что тут, живут, что ли? — удивился Чурис.

— Ну а чего же нет-то? — ехидно спросил Захар.

— На заводах у нас вечно кто-то да живёт — мастера, горнозаводские люди, да и начальство, бывает, квартиры тут держит.

— Так завод-то закрыт! — возмутился Чурис.

— Ну, закрыт и закрыт. А избы-то что, бросать сразу, что ли? Кто-то уехал отсель, а кто и остался. Свой угол, знаешь ли, дорогого стоит! — пожал плечами Захар.

Стало ясно, что просто так туда не зайдёшь. Сразу начнут приставать — кто, чего, зачем явились, кликнут казаков, а у них уже небось есть наши приметы… В общем, дело надо было обмозговать.

Найдя при дороге корчму, мрачную и бедную, как нищенка на паперти, сели и коллективными усилиями стали вспоминать, что говорил Фомич про клад.

— Что он там буробил-то? «За кирпичным складом»? А где он там, этот кирпичный склад? — спросил Захар у Софрона.

— Ну да, про кирпичный склад покойный точно баял, это я помню! В пятнадцати вроде шагах. Еще какой-то колокол упоминал… Вроде.

— Вспомнить надо! — сурово процедил я.

— А то пока мы там шаримся, возьмут нас за жабры, и привет.

— Еще что-то про Божью Матерь было! — вспомнил вдруг Изя.

— Точно! «Холодный колокол, под взором Божьей Матери!» — обрадовался Софрон.

— Только что это значит? Может, просто бредил? Кончался он уже! — предположил Тит.

— Ну, если так рассуждать, мы сюда, выходит, вообще зря пришли! — осадил я его.

— Чего ты общество расхолаживаешь? Ладно, кто-нибудь ещё что-то помнит? — Почесав в затылках, мужики решили, что больше Фомич не сказал перед смертью ни слова.

— Ну ладно. Дождёмся ночи да пойдём. Она нынче лунная будет, сможем видеть все и без огня! А пока давайте отдыхать! — приказал я, и все мы завалились дрыхнуть до вечера.

Настал вечер, за ним — ветреная, холодная, с заморозками, ночь. Оставив наших коней за пригорком под присмотром Изи Шнеерсона, мы подхватили пару заступов, два кайла, украденных еще с карийских приисков, и выдвинулись в сторону нерчинского завода.

Идти пришлось долго, далеко обходя жилые дома. Луна то светила ярко, как далёкий светодиодный прожектор, то скрывалась в стремительно набегавших облаках, размазываясь по небу бледным пятном.

Наконец мы пролезли в здоровенную дыру в покосившемся деревянном заборе и оказались на территории завода. Грустное зрелище запустения открылось перед нами. Тут и там валялись наполовину заросшие бурьяном кучи шлака, золы, остатки каких-то строений. Длинные сараи, амбары, навесы с закопченными печами — и всё несет на себе печать разрушения и тлена.

Мы, разумеется, сразу же заглянули в пару складских строений. И все амбары были уже пусты. Окна зияли пустыми глазницами, с печей были сняты заслонки, дверки и вообще все чугунные части. Даже если после закрытия завода тут и оставалось какое-то имущество, его сразу же растащили. Всё стоит денег!

— Ну что, давайте искать склад кирпича! — распорядился я.

— Софрон, ты иди с Захаром налево, мы с господином Левицким посмотрим вон там, а ты, Тит…

На этих словах до нас донёсся отдаленный глухой стук.

— Что это? — удивился я. Нигде еще мне не приходилось слышать ничего подобного!

— Колотушка! Сторож тут бродит! — догадался Захар.

Мужики помрачнели. Завод, выходит, не такой уж и заброшенный!

— Ладно, осторожнее тогда. Не попадитесь ему на глаза, нам это ни к чему! — сказал я, и мы начали обходить здания, пытаясь найти нужное место.