Каторжник (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 15

Наконец, поняв, что сиюминутно ничего не добиться, Рукавишников резко обернулся к унтеру:

— Ладно! Поговорим иначе! — прошипел он сквозь зубы. — После перехода разберемся. Всех переписать! Шагом марш! Живо!

Он зло сплюнул и отошел в сторону, давая дорогу. Унтер скомандовал, и колонна каторжан неохотно тронулась с места. Перекличка закончилась, но напряжение висело в воздухе плотнее утреннего тумана.

Шли молча. Обычные пересуды и шутки стихли. Слышен был только лязг кандалов да тяжелое дыхание. Солдаты конвоя шли по бокам, заметно подобравшись, их взгляды стали жестче, а руки крепче сжимали ружья. Чувствовалось, что приказ «разобраться» они восприняли всерьез.

В этот день я даже и не думал выкупать освобождение от кандалов, слишком уж рисково будет.

День тянулся бесконечно долго. Тишина в колонне была тяжелее железа. Каждый понимал: утренний протест не прошел даром. Рукавишников не простит такого неповиновения. Вопрос был лишь в том, когда и как он нанесет ответный удар. И кто окажется под этим ударом первым?

К вечеру мы добрались до очередного этапного острога — грязного, пропахшего сыростью и отчаянием места, ничем не лучше предыдущих. Усталость после долгого перехода под пристальным и злым надзором конвоя смешивалась с глухой тревогой. Никто не знал, чего ждать от Рукавишникова.

В бараке было тише обычного. Даже самые горластые приумолкли. Арестанты разбирали места на нарах, жевали скудный ужин — все ту же размазню — и старались не встречаться взглядами с солдатами, которые сегодня заглядывали в барак чаще обычного, словно выискивая что-то или кого-то. Сенька с Гришкой сидели в углу, злобно перешептываясь, но открыто задираться не лезли — видимо, тоже чувствовали общую опасность и не хотели лишний раз попадаться на глаза начальству.

Дождавшись, когда основная масса каторжан займется едой, я подошел к Фомичу, который устроился на нарах подальше от входа. Софрон сидел рядом, молча ковыряя ложкой в миске.

— Ну что, Фомич, как думаешь, пронесет? — тихо спросил я, присаживаясь рядом.

Фомич перестал жевать, посмотрел на меня своими хитрыми глазами.

— Пронесет — не пронесет… кто ж его знат, соколик. Охфицер нонича, как собака, зол. Видал, как он на тебя зыркал? Ты ему кость в горле с Уставом энтим.

— Что делать-то будем? Ждать? — задумчиво произнес я.

— А что нам остается? — вмешался Софрон, до этого молчавший. Голос у него был ровный, но тяжелый. — Шумнули утром — и будет пока. Надо переждать. Рукавишников пар выпустит, накажет кого для острастки да поостынет. Главное — под горячую руку не лезть. Особенно тебе. — Он кивнул в мою сторону.

Фомич согласно крякнул:

— Софрон дело говорит. Схоронись пока. Не высовывайся. Обчество пошумело, показало, что не совсем скоты бессловесные. Может, чего и добьемся помаленьку, если с умом подойти. А щас — тише воды ниже травы. Про Устав пока забудь. Время придет — напомним.

— А если он решит всех наказать? Или пайки урежет? — не унимался я. Мысль о том, что моя затея приведет к ухудшению положения для всех, не давала покоя.

— А вот тогда и будем думать, — пожал плечами Фомич. — Может, тогда и обчество снова голос подаст. А пока сиди тихо. Ты свое дело сделал — показал нам, где правда писана. Теперь наша забота — как этой правдой воспользоваться, да чтоб без большой крови.

Я помолчал, глядя на свои руки. Свободные от железа. Фомич прав, Софрон прав. Сейчас лезть на рожон — чистое самоубийство. Рукавишников ищет повод, и я — идеальная мишень.

Сам эту кашу заварил, сам и расхлебаю, надо что-то такое придумать, что успокоит партию и Руковишникову не дать вызвериться, и это можно провернуть только через одного человека, Левицкого.

Со вздохом поднявшись, я направился на выход из барака.

Возле двери дежурили двое солдат с ружьями наперевес.

— Эй, куда прешь? — тут же уставилось на меня дуло.

Глава 8

Глава 8

— Эй, куда прешь? — уставилось на меня дуло ружья одного из солдат. Второй тоже развернулся, с мрачным видом преграждая путь.

— К корнету Левицкому, — стараясь говорить спокойно, ответил я. — Он просил зайти вечером, ждет меня.

Солдаты переглянулись. Тот, что встал передо мною, усмехнулся:

— Ишь ты, важная птица! Ажно цельный корнет его ждет! Не велено никого выпускать после ужина. Приказ господина офицера. Мало ли что вы тут затеяли!

— Да какой затеяли, говорю же, господин Левицкий ждет. — Я старался не показывать нетерпения, хотя внутри все кипело. — Разговор у нас.

— Ждет, говоришь? — Первый солдат чуть опустил ружье, но взгляд его остался цепким и неприятным. — И что нам с того, что он ждет? Нам за это не плотют, а вот за лишнее беспокойство… могли бы и накинуть.

Он выразительно посмотрел на меня, потом на своего напарника. Тот понимающе хмыкнул. Понятно. Обычное дело. Без взятки тут и шагу не ступишь, особенно сегодня, когда начальство злое.

Я вздохнул, мысленно пытаясь примириться с необходимостью очередного расставания с деньгами. Спорить бесполезно, только хуже сделаешь… Порывшись за пазухой, я нащупал монетку. — Вот, — протянул копейку первому солдату. — За беспокойство. Ведите.

Солдат ловко подхватил монету, и она тут же исчезла в его кулаке. Выражение его лица немного смягчилось.

— То-то же! — Он кивнул напарнику. — Ты тут постой, а я провожу. Давай, арестант, шевелись. И чтоб быстро!

Он подтолкнул меня прикладом в спину, и мы вышли из душного барака на относительно свежий воздух тюремного двора. Прошли к небольшой пристройке, где, по слухам, иногда размещали «благородных» или тех, кто мог заплатить за отдельные условия. Солдат постучал в дверь.

— Кто там? — раздался знакомый голос Левицкого.

— Арестанта к вам привел, вашблагородие! Просился очень, — отрапортовал солдат.

— А, Серж? Впустите, — последовал ответ.

Солдат открыл дверь и снова подтолкнул меня внутрь, а сам остался стоять на пороге, наблюдая.

Левицкий сидел за небольшим столом при свете огарка свечи. Он поднял на меня глаза, и я увидел в них вопрос и легкое удивление.

— Что-то стряслось, Серж? — спросил он, откладывая книгу, которую читал. — Вид у тебя… встревоженный.

— Стряслось, — я шагнул к столу, понизив голос, чтобы солдат у двери не расслышал. — Беда может приключиться со всей партией после утреннего… И началось все с моей подачи, с того Устава. Вы один можете помочь… повлиять как-то на Рукавишникова, может, слово замолвить? Он ведь к вам прислушивается…

— Я, конечно, рад бы помочь, могу с ним поговорить, но даже и не знаю, что ему сказать, — развел руками Левицкий.

— Ну-у, — протянул я, — да хоть бы объясните, что если он будет так же давить, то партия действительно может взбунтоваться! Наш конвой, конечно, одолеет скованных арестантов, да только в процессе усмирения, может, кого-то и подстрелят или еще чего… В общем, он бы от греха подальше сделал какие-нибудь послабления, чтоб не шумели они! Люди оценят и успокоятся. Много и не надо, так, чтобы страсти утихли! — предложил я.

— Интересно вот только, что предложить, — озадаченно протянул Левицкий, видимо, ему эта мысль понравилась.

— Да хоть баню устроить. Люди погреются, помоются, и то хорошо, — предложил я.

— Баня, баня… Да, пожалуй, я переговорю с Александром Валерьяновичем и попробую склонить к этому. Он мне показался человеком весьма здравомыслящим, — медленно ответил Левицкий.

— Премного благодарен… — кивнул я.

— Да ну что вы, — отмахнулся он, но было видно, что ему приятно. Распрощавшись с ним, я вернулся в барак. Теперь оставалось только ждать.

С утра на перекличке было тихо, никто не бузил и ничего не требовал, и Рукавишников, напряженно следивший за партией, немного успокоился.

Как выяснилось вечером, офицер действительно внял совету, пошел нам навстречу и разрешил устроить баню.

Отгородив рогожами часть острожного барака, арестанты, возбужденно галдя от нечаянной радости, натаскали целую сажень сухих березовых дров. Чтобы пар не убегал, щелястую крышу законопатили ветошью и утеплили лапником. Принесли откуда-то железный ухват и две дюжины кирпичей, прикатили десяток тяжеленых чугунных ядер. Потом назначенные истопниками арестанты, включая меня, долго калили эти кирпичи и ядра, то и дело доставая их из печи ухватом и обдавая ледяной водой, нагоняя пар. А с ближайшего колодца таскали воду в две небольшие бочки, та была холодная, и мыться в ней не хотелось, но это лучше, чем ничего.