Её сила и любовь (СИ) - "ilya301090" - Страница 31

Кишшоук дёрнулся, его когти вонзились в землю глубже. «Я не тот, кем был, — прорычал он, но его голос дрожал, как лист на ветру. — Я строю здесь, с вами. А ты видишь только прошлое. Как будто всё, что я делаю — это грязь под ногтями истории». Его плечи напряглись, в глазах промелькнула боль, не затянувшаяся с тех самых дней. — Ты даже не попытался узнать, что было потом. Что я потерял, когда выбрал путь прочь. — Конэрк сжала его руку, её тепло было как якорь, но Кишшоук не мог отвести взгляд от Лоумэна, будто всё ещё ждал признания, которого так и не получил.

Но перед глазами Шерифа стояла совершенно другая картина. Лазир, пять лет назад. Кабинет губернатора, пахнущий кожей и воском, был его крепостью. Лоумэн, уже не юный, но ещё крепкий, с морщинами в уголках глаз и натруженными руками, подписывал указы с тем упрямым достоинством, что приходит после разочарований. Его отец — старый Маршал — стоял рядом, его рука на плече сына была тяжёлой, как долг. «Закон — это всё, что держит нас, сын», — говорил он. Лоумэн кивал, сдержанно, по-взрослому. Его форма хрустела от крахмала, но взгляд уже не горел как прежде — в нём был стальной отблеск решимости.

Красные Ящеры пришли, как буря: взрывы, крики, запах горелой плоти. Его отец погиб, прикрывая эвакуацию, а Лоумэн, раненый, потерял пост, когда банда подкупила совет. Кишшоук, один из Ящеров, был тогда тенью в толпе, его смех звенел, как осколки стекла. Лоумэн поклялся, что очистит Лазир, но город пал, а он стал изгнанником.

Лоумэн шагнул ближе, его сапоги хрустели громче. «Ты думаешь, я поверю, что ты изменился? — его голос был холодным, как сталь. — Я видел, как твои дружки жгли семьи. Я не позволю тебе разрушить Хови». Его рука легла на кобуру, и поселенцы замерли. Свинья привстала, её кулаки сжались, а Мэтт, обычно тихий, положил руку на плечо Шефер, готовый вмешаться.

Кишшоук зарычал, его шерсть встала дыбом, но Конэрк удержала его. «Он не враг, — шепнула она, её голос дрожал. — Мы здесь, чтобы жить, а не убивать». Кишшоук дышал тяжело, его когти дрожали, но он отступил, его глаза всё ещё горели.

Куин схватила Лоумэна за руку, её пальцы впились в его куртку. «Ты хочешь порядка? — прошипела она. — Тогда начни с себя. Он работает, как все. Дай ему шанс». Её голос был твёрд, но в её глазах мелькнуло тепло, когда она посмотрела на Лоумена. Он стиснул зубы, его шрам дёрнулся, но он опустил руку.

Тишина повисла, как туман. Поселенцы смотрели друг на друга, их дыхание было слышно в ночи. Селла, всё ещё прижавшись к Хэдли, вдруг сказала: «Мы ведь одна семья, правда?» Её детский голос, чистый, как звон хрусталя, разрезал напряжение. Хэдли улыбнулся, его глаза блестели, а Свинья, кашлянув, кивнула.

Кишшоук повернулся к Конэрк, его когти разжались. «Я не вернусь к тому, кем был», — сказал он тихо, и она кивнула, её шерсть коснулась его, как обещание. Лоумен смотрел на них, его рука всё ещё дрожала, но он шагнул назад, его взгляд смягчился.

Куин отпустила не молодого Шерифа, но её пальцы задержались на его руке чуть дольше, чем нужно. «Мы строим Хови вместе, — сказала она, её голос был как гул храма. — Прошлое не должно нас сломать». Лоумен кивнул, его шрам казался менее глубоким в свете костра.

Но в лесу, где тени сгущались, снова хрустнула ветка. Куин напряглась, её нож сверкнул. Лоумэн последовал её взгляду, его рука вернулась к кобуре. Кишшоук, всё ещё дыша тяжело, повернулся к лесу, его когти блеснули. Хови сиял, как факел, но тени Цкев, что следили издалека, ждали своего часа.

Опасность в тенях

Утро в Хови пахло росой и свежесрубленным деревом. Солнце, пробиваясь сквозь листву, пятнало поляну золотом, а гул геотермального генератора, что Мэтт и Шефер запустили на прошлой неделе, вплетался в пение птиц. Поселение, раскинувшееся среди лесов Хови-Тау IV, дышало жизнью: дома из бревен и лиан, фермы, где Кишшоук копал грядки, и храм, чьи каменные стены ловили свет, словно обет надежды. Но под этой идиллией, в тенях густого леса, притаились глаза, что следили за каждым шагом поселенцев.

Хэдли шагал по тропе к реке, его сапоги хрустели по гравию, а в руках покачивалась корзина для рыбы. Рядом шла Свинья, её широкие плечи сутулились, а короткие тёмные волосы падали на глаза. Она несла удочку, её мозолистые руки дрожали — не от холода, а от воспоминаний, что всплывали, как пепел в ветре.

— Ты в порядке, Свинья? — спросил Хэдли, его голос был мягким, как тёплая земля под ногами.

Она кивнула, но её взгляд метнулся к лесу, где тени шевелились. «Просто… кажется, будто кто-то смотрит», — пробормотала она, её голос был хриплым, как шёпот ветра. Хэдли нахмурился, но улыбнулся, положив руку на её плечо. «Тут только мы и птицы. Не бойся, я рядом».

Они остановились у реки, где вода, искрясь, пела о свободе. Хэдли забросил сеть, его движения были точными. Свинья присела на камень, её пальцы теребили удочку, но взгляд блуждал по лесу. Она заметила след — едва уловимый, словно тень: сломанная ветка, примятая трава, слишком ровная, чтобы быть случайной. «Хэдли, смотри», — позвала она, указывая на землю. Он подошёл, его брови сдвинулись, но он пожал плечами. «Зверь, наверное. Или Кишшоук опять гонял своих хищников». Свинья кивнула, но её сердце сжалось, как в те ночи, когда она была одна.

Свинья незаметно для себя вернулась на 15 лет назад в пустошт Лазира. Ночь была холодной, как лёд, и пахла гарью. Девочка, что ещё не звалась Свиньей, бежала через пустошь, её босые ноги кровоточили, а рваная одежда цеплялась за колючки. Племя, что воспитало её, отвернулось, когда она украла еду — не для себя, а для младшего брата, чьи глаза уже гасли от голода. «Ты позор!» — кричал старейшина, и толпа, что вчера звала её сестрой, швыряла камни. Она упала, её слёзы смешивались с пылью, а голос брата, зовущий её, затих в ночи. Племя ушло, оставив её в пустыне, где только ветер пел о предательстве. Она выжила, но её сердце, как разбитая чаша, никогда не срослось.

Свинья дёрнулась, её удочка упала в воду. Хэдли подхватил её, его рука была тёплой, как очаг. «Эй, ты где?» — спросил он, его глаза, полные заботы, смотрели прямо в её душу. Она покачала головой, её губы дрожали. «Просто… вспомнила», — прошептала она. Хэдли сел рядом, его плечо коснулось её, и в этом прикосновении было столько силы, что Свинья впервые за годы почувствовала себя не одной. «Ты не одна, Свинья, — сказал он. — Я знаю, что значит потерять всё. Но здесь, в Хови, мы держимся друг за друга». Его голос был как гул храма, и Свинья, впервые за долгое время, улыбнулась, её глаза блестели.

Они вернулись к работе, но Свинья снова заметила след — на этот раз отпечаток сапога, слишком глубокий для поселенца. Она указала Хэдли, но он, занятый сетью, лишь кивнул. «Может, Лоумен патрулировал», — сказал он, но его голос дрогнул. Они собрали рыбу, чья чешуя сверкала, как звёзды, и направились обратно, не замечая, как в лесу мелькнула тень — фигура в тёмном плаще, чьи глаза горели холодным светом.

Вечером поселенцы собрались у костра, где запах жареной рыбы смешивался с дымом. Селла, сидя на коленях у Калеуна, смеялась, её волосы пахли цветами, что она вплела утром. Куин и Лоумен стояли рядом, их пальцы почти касались, но оба молчали, словно боясь спугнуть искру. Кишшоук и Конэрк пели, их голоса, как воды двух рек, сливались, успокаивая сердца. Но Хэдли, сидя со Свиньей, не мог отделаться от тревоги. Он рассказал Куин и Лоумену о следах, но она, поглощённая спором с Шерифом о патрулях, отмахнулась. «Лес полон зверей, Хэдли. Мы разберёмся».

Свинья, прижавшись к Хэдли, смотрела в огонь. Его тепло напоминало ей о брате, чьи руки были последним, что она держала перед пустыней. Хэдли, чувствуя её дрожь, обнял её, как дочь. «Ты теперь моя семья, Свинья, — шепнул он. — Я не дам тебя в обиду». Она кивнула, её сердце, как треснувшая земля, начало зарастать травой.

Свинья опять незаметно для себя вернулась га 10 лет назад, в окраины Лазира. Она звалась тогда Лиррой, но мир уже звал её Свиньей — насмешка над её коренастой фигурой и грязной одеждой. Она скиталась по рынкам, воруя хлеб, её пальцы дрожали от голода. Однажды старик, пахнущий табаком, дал ей миску супа, но его глаза, холодные, как сталь, смотрели на неё, как на добычу. Она сбежала, но его смех преследовал её, как тень. В ту ночь, лёжа под мостом, где воняло мочой и ржавчиной, она поклялась: никто больше не увидит её слёз. Но одиночество, как нож, резало глубже.