Лёнька. Украденное детство - Астахов Павел Алексеевич - Страница 28

– Ах ты ж гад! – беззвучно прошептал Лёнька и судорожно потянулся к автоматам.

Дрожа от переполнявшего его гнева и злобы при виде обидчика своей матери, он принял единственно возможное решение – убить предателя и палача. Он передвинул автомат, сделал шаг вперед из куста и, не прицеливаясь, нажал на спусковой крючок, расстреливая почти в упор, с расстояния двух метров, предателя Бубнова.

«Шщччёоолк», – раздался металлический звук, красноречиво говорящий о том, что расстрел не состоялся. Лёнька судорожно задергал все торчащие рычажки, но так и не успел выстрелить. Яков Ефимыч в один прыжок подлетел к пацану и могучим ударом своей единственной руки свалил его на землю. От тяжеленной оплеухи у Лёньки загудела голова, и он потерял сознание. Очнулся через минуту от того, что его тряс председатель:

– Очнись, слышь, паря, очнись ты. Эх ты, горе-стрелок. Ты что ж удумал, малец?! Где автомат взял, а? Ну! Говори же!

– Ой, башка гудит.

Мальчишка схватился за голову, пытаясь привести мысли в порядок. Но они скакали, как осенние белки, играя в догонялки. Он очумело смотрел на однорукого председателя-старосту и не понимал, как он очутился возле него, да еще на земле, в пыли, и почему так звенит в ушах. Постепенно стали всплывать обрывки сегодняшнего вечера: был у Таньки, там припас пару автоматов с боекомплектом, увидал обидчика матери старосту и решил с ним расправиться. Точно! Так и было.

– Это я там взял. – Он махнул рукой в сторону.

– Ты говори, малец. Не то худо будет. Нам с тобой и людям. Ты знаешь, что немцы за кражу оружия учинят с нами?

– А что? – вытаращил глаза пацан.

– Что? А вздернут нас с тобой на этой вот березе. Будем с тобой болтаться дохлые и вонючие, пока нам воронье все кишки не выклюет. Хочешь?

Староста Бубнов очень наглядно нарисовал картину казни, и Лёньку пробил озноб. Висеть на березе или сосне ему вовсе не хотелось, тем более с воронами, которых он терпеть не мог. А еще ужаснее было болтаться с этим гадом старостой, который мамку порол.

– Эх, чего удумал, стрелок! За что ж ты меня порешить-то хотел? А? – продолжал свой допрос Яков.

– Ты пошто мою мамку лупил?! Она невиновная! А ты ее плетью… – Слезы брызнули из глаз Лёньки, сжав кулаки, он готов был снова броситься на старосту и рвать его на части за смертельную обиду, нанесенную матери.

– Э-э-э, да ты ж Лёнька? А я тебя и не признал чумазого сразу. Ну так бы и сказал. Эх, брат, прости ты меня, козла старого! Виноват и перед мамкой твоей, и перед тобой. Но ты пойми, я ее не лупил вовсе… так, для страху и шуму махал нагайкой. Ты спроси мамку-то. Спроси, паря! Я ей так и шепнул, что бить буду вдоль по бокам да по лавке боле. А ее просил кричать что есть мочи. А она чевой-то молчком да молчком. Так что не принимаю твоих обвинений я, Лёнька. Не принимаю! Ежели б я не вызвался, то ее полицаи или немцы враз бы до смерти уделали. А так вон она жива-здорова, – оправдывался председатель. Похоже, что ему и впрямь было стыдно перед этим мальчишкой и его матерью за приведение наказания в исполнение.

Парнишка насупился и молчал. До него тоже стали доходить простые и вполне приемлемые оправдания старосты Бубнова. Но и прощать его он вовсе не собирался.

– Лёнь, давай-ка мы с тобой отсель смотаемся. Не ровен час патруль или какой активист засечет. Пошли вернем оружие и поговорим. Мать-то видел? Как она? – Бубнов поднял мальчика на ноги и повел в сторону от комендатуры. Он слегка подталкивал его вперед бедром, придерживая единственной рукой свой велосипед.

Яков забросил отобранное у мальчишки оружие за спину на ремень. Лёнька нес подсумки с магазинами, набитыми патронами, и второй автомат за плечом. Он сердился и размышлял. Сердился за то, что так и не смог выстрелить из этого странной конструкции пистолета-пулемета, а размышлял над тем, что услышал от однорукого старосты. Пройдя шагов двадцать, он наконец ответил:

– Мамку видел. Лежит она в сарае, побитая сильно. Но это не вы.

– А кто ж?

– Да заехали к нам какие-то длинные белобрысые гады. Пчел наших извели. В меня палили. Мамку побили за то, что меня и пчел защищала, – продолжал рассказывать Лёнька.

Яков Ефимович шумно вздохнул:

– Да уж. Слыхал я про пчел и мед. Всё тащут они, ненасытные. Терпеть надобно, сынок. Терпеть. И ты не держи зла на меня. Я хоть и старостой хожу, но своих забижать не даю.

– Знаю, – хмыкнул неожиданно мальчишка.

– О! Новости. Откудова? Ты ж вроде меня за врага держишь. Убить хотел из пукалки этой, – усмехнулся удивленный староста.

– Тетка Фроська говорила, что вы за нее заступились. Ну, когда с дома ее турнули немцы. И полицаи – Горелый и наш учитель – ее ограбили. Вы, она говорит, побили этого страшного, Горелого. Во откель знаю! Тетка Фроська брехать не будет. Она криклива, но сердечная. А эти полицаи злые и паскудные. Мы этого Троценку в школе все ненавидели. А Горелый – страшный. Злой очень. Убивец.

– Ишь ты, судья ишо нашелся. Не волнуйся, пацан, разберемся и с ними. Тетке Фроське передай, что в обиду не дадим. Пусть возвертается к своему хозяйству. Комендант разрешил ей в сарае жить. Это пока. А этим субчикам, пока я староста, спуску не дам. Я их к ногтю враз прижму! – грозно закончил староста и остановился.

Они дошли до домика Полевых, куда указал Лёнька, объясняя, где раздобыл автоматы. И только он закончил, как с другой стороны улицы появились две высокие тени и двинулись прямо к ним. В мутном свете ночного светила их невозможно было опознать на таком расстоянии, но было заметно, что они вооружены винтовками, которые болтались за плечами, и шли по-хозяйски, не скрываясь. Значит, имели право в комендантский час разгуливать по деревне, да еще и с оружием. На рукавах у обоих белели широкие повязки. Председатель уцепил парня за шкирку и подтолкнул к разросшемуся палисаднику возле окон дома Таньки:

– А ну-ка, Лёнь, схоронись под кустом. Сиди тихо! – И тут же сделал шаг навстречу двум приближающимся субъектам: – Эй! Стой! Кто такие? Почему… э-э-э, да это вы, бездельники? Почто ночью шляетесь?

– Ефимыч, не лайся! Это мы с Витьком порядок охраняем. Патруль у нас здесь. – По голосу Лёнька узнал бывшего учителя Троценко. Видимо, второй был не кто иной, как Горелый. Вот уж действительно, как говорил батька: «Не буди лихо, пока сидит тихо!» Только что их вспомнили недобрым словом, а они уж тут как тут.

Лёнька еще сильнее вжался в землю и замер под огромным смородиновым кустом. Меньше всего он хотел бы попасться на их пьяные вражеские глаза. Оставалось надеяться, что староста Бубнов тоже его не выдаст.

А разговор меж тем все больше раскалялся. Староста отчитывал своих подчиненных, а те возмущенно возражали. Лёнька не видел спорящих, но отчетливо слышал, как начал с шипением резко, словно проколотый тракторный баллон, ругаться Витька Горелый:

– Ты что ж нас все время лаешь и лаешь, староста? Мы чо, тебе поперек горла стали? Чи шо? Ты вона с бабой надысь кувыркался? Мы тебя не заложили? Не заложили! Скажи, Троценко?! Так. А к нам чипляешься, як бадюлька к бешеной корове на хвост. Чо тебе надо от нас? А? Скажи!

– Чо надо? От тебя, хрен Горелый, мне ничо не надобно! Ты моих баб и крестьян мирных не забижай. Нам ишо здесь жить и жить. Среди людей-то! – жестко отвечал Бубнов.

– А-а-а-а! «Жить и жить» – говоришь? Жить собрался? Ну-ну. Поди сто лет намерил себе, Ефимыч? Ха-ха-ха! А вот на-ка подарочек… получи!!! – вдруг выкрикнул Витька и бросился на председателя.

Лёнька не видел, что произошло, но понимал, что случилось что-то нехорошее, страшное, опасное, непоправимое…

– Ах, ты, вымесок скотский! Тварь подлючая! Мразь брыдлая! Бзыря паскудная, – казалось, орал во все горло Яков Ефимович и неистово бил налетчика Горелого.

Однако крика его никто не слышал, а удары, в которые вкладывал он всю свою мужицкую силу, не достигали цели. Староста был повержен сразу же неожиданным ударом ножа в горло и лежал на земле, тщетно пытаясь зажать рану, дергаясь всем телом и брыкаясь ногами в воздухе. Из его рта вместо оскорбительной брани вылетал лишь кровавый хрип, смешавшийся с булькающим клокотом горячей крови пробитой сонной артерии. Удар был коварный и смертельный. Горелый, тяжело дыша, смотрел на умирающего под ногами начальника и злобно ухмылялся, придерживая Троценко, пытавшегося оказать помощь агонирующему старосте: