Лёнька. Украденное детство - Астахов Павел Алексеевич - Страница 11

– Мой друг Генрих, ты обещал роскошный вечер, изысканные напитки и чарующую музыку, – сквозь смех говорил здоровенный лейтенант-эсэсовец с нашивкой, свидетельствующей о его ранении.

– Отто, суп на столе, шнапс тоже, а концерт, как любую музыку, надо слушать исключительно на сытый желудок! Угощайся, мой друг! – парировал Лейбнер, разливая по хрустальным стопочкам немецкую водку. Единственный праздничный семейный набор Акулины для горячительных напитков был также мобилизован для этой вражеской попойки.

– Э-э-э, господин ефрейтор, вы хотите отделаться шнапсом?! Так не пойдет! После французской кампании мы с Людвигом избалованы «Шато Марго» и дорогущим арманьяком пятидесятилетней выдержки. Вот это я называю настоящей товарищеской вечеринкой и хваленой баварской щедростью! Гаа-га-га! – его поддержали хохотом участвовавшие в ужине и гулянке офицеры.

– Дорогой Отто! Позволь мне заступиться за милого Генриха. Он все же сегодня обеспечил нас прекрасным Eintopf[31]. Я хоть и не ем убитых животных, но поверь мне, глотаю слюнки и аплодирую герру Лейбнеру. Здесь в этой русской глуши лучшего der Hühnersuppe[32] и не придумать. А что касается напитков, то…

– Achtung![33] – Полковой доктор с видом заправского фокусника извлек из своего полевого несессера с потертым красным крестом на кожаном рыжем боку бутылку настоящего французского коньяка. Под аплодисменты и всеобщий гул одобрения водрузил ее в центр стола: – Op-la![34]

– О-ля-ля, герр доктор. Вы – не только потомок рыцарей, но и великолепный иллюзионист. Вилли, вскрывайте этого французишку! Отсеките ему его лягушачью голову! Ха-ха-ха!!!

Обершарфюрер Вильгельм Хайнзе ловким движением отсек круглую, запечатанную суругчом головку бутылки и расплескал янтарную жидкость по рюмкам. Все дружно поднялись и под крики «За победу немецкого оружия!» и «Хайль Гитлер!» выпили до дна старинный французский напиток и с размаху расколотили об пол все до единой хрустальной рюмочки из Акулининого набора, приберегаемого для праздников и больших важных событий.

За безудержным разгулом германцев помимо двух пар глаз часовых внимательно следили еще две пары: Лёньки и его матери. Их прогнали с кухни, где расположились разухабистые гуляки, и они схоронились на печке, отгородившись сатиновой шторкой в мелкий голубенький цветочек. Акулина, напуганная днем ворвавшимися мадьярами, прижимала своего маленького заступника и прикрывала ему рот морщинистой, жесткой от постоянной тяжелой работы ладонью. Она смертельно боялась, что мальчишка может ненароком помешать захватчикам пьянствовать и поплатится за это. Чего-то хорошего от непрошеных гостей ждать было бессмысленно. Они уже показали свою немецкую воспитанность и европейскую образованность, выгнав старую Фроську из дома, избив конюха Прохора, не отдававшего лошадь, и застрелив ни в чем не повинного петуха в их дворе, которого теперь с наслаждением пожирали, напиваясь все сильнее и сильнее. От них веяло опасностью, злобой и смертью.

Казалось, они уже наелись и очень прилично нагрузились спиртным, когда из-за стола вышел тот самый рыжий мотоциклист, что прикончил горлапана Петьку, и достал из кармана мундира, брошенного в середине обильной пирушки на лавку, небольшой кожаный футляр. Из него появился на свет некий блестящий предмет прямоугольной формы. Яркие искры серебряного блеска, рассыпавшиеся вокруг от каждого движения, необычная ровная и правильная форма этого инструмента пленили Лёньку, и он, потеряв бдительность, отстранил мамкину руку и тихонько выглянул из-под занавески.

– Мои любимые друзья, братья по оружию и крови, сегодня я исполню для вас несколько музыкальных произведений в честь моей дорогой матушки Гретхен Марты Лейбнер, заставившей меня любить музыку и ненавидеть моих учителей! – торжественно объявил рыжий музыкант и, дождавшись аплодисментов, самозабвенно загудел в свою губную гармошку.

Такого диковинного инструмента Лёнька прежде не видел и не знал о его существовании. От удивления он высунулся еще сильнее и, широко раскрыв рот и глаза, слушал веселую и очень приятную мелодию. Он не понимал, как этот злой человек, враг и захватчик, может исполнять такую красивую мелодию. Это совершенно не сочеталось в Лёнькином сознании. Выпускник Мюнхенской государственной академии музыки виртуозно владел своим инструментом, и все его гости притихли и следили за каждым движением музыканта.

Внезапно долговязый Отто бросил взгляд на торчащую из-под печной занавески вихрастую голову мальчишки. Офицер тут же вскочил словно ошпаренный из-за стола и заорал:

– Halt! Halt! Das ist eine Rache! Das ist ein Engel des Todes![35]

– Стреляйте! Убейте его! – запоздалым дуэтом отозвался обершарфюрер и выхватил свой массивный и мощный семизарядный Kongsberg[36]. Все семь зарядов влепились в кирпич, разметав по всей кухне красные глиняные осколки. В диком хаосе стрельбы, воплей, криков и поднявшейся кирпично-штукатурной пыли раздался повелительный окрик доктора Германа фон Денгофа:

– Стоп! Прекратить стрельбу! Стоп! Отставить!

Вбежавшие на шум и выстрелы охранники пожирали глазами просторную горницу в поисках врага, готовые расстрелять любого, кто проявит неповиновение. В это время врач уже выволок из-за занавески перепуганного и слегка контуженного разорвавшимися возле его головы одиннадцатимиллиметровыми пулями Лёньку. Мальчишка ошалело взвыл и, вырвавшись от растерявшегося немца, нырнул под стол в дальний угол горницы.

– Это всего лишь мальчишка! Отто! Герман! Прекратите стрельбу! Что случилось? В чем дело? Посмотрите на меня! – Врач пытался докричаться до эсэсовца, пребывавшего в странном состоянии.

Тот как будто находился в сильнейшей стадии опьянения или наркотического дурмана. Расширенные до предела зрачки не реагировали на манипуляции врача, который уже бросил мальчика, понимая, что тот не опасен для шестерых вооруженных мужчин, и пытался привести в чувство впавшего в ступор здоровяка Отто. Он усадил его на лавку, предварительно отобрав пистолет у Германа, который выглядел ничуть не лучше. Но по причине не столь могучего телосложения и роста тот просто рухнул на пол и бился в конвульсиях. Доктор оставил Отто и разжимал стиснутые зубы шарфюрера.

– Что смотрите, болваны?! – заорал он на опешивших часовых, замерших на пороге и не понимавших, кого хватать и убивать. – Воды! Дайте воды.

Охранники наперегонки подхватили ведро, стоявшее в сенях, и подтащили к врачу. Он стал поливать лицо шарфюрера, черпая пригоршней холодную прозрачную колодезную жидкость.

В этот же момент остальные гости, включая прекратившего музицировать ефрейтора Генриха, повалились кто под стол, кто на стол, а сам музыкант осел, как сбитый острой косой стебелек василька, на пол подле печи. Полковой лекарь метался от одного к другому внезапно отключившемуся гостю, резко и кратко отдавая указания растерянным часовым. Наконец удалось уложить всех пятерых в ряд и убедиться, что языки не завалились, дыхание восстановилось и жизни на первый взгляд ничто не угрожает. Доктор оттер пот со лба, крупными каплями стекавшего по его напряженному лицу, и уже спокойно, но также жестко скомандовал:

– Часовой! Обыскать дом и всех арестовать.

– Прошу прощения, герр майор, всех? И господ офицеров тоже?

– Du bist ein Idiot![37] – устало выдохнул врач. – Всех, кого обнаружите в доме посторонних. Наших не трогать! Теперь ясно?

– Jawohl![38]– вытянулись солдаты и через минуту волокли сидевшую до этого на печке Акулину. Лёнька так и продолжал прятаться под столом.