Лёнька. Украденное детство - Астахов Павел Алексеевич - Страница 10

Пропустив на улицу мадьярских карателей, адъютант, чуть понизив голос, добавил:

– Вот же ублюдки. Нашли время. Хоть дождитесь, когда начальство закончит постой. Потом уж можете хоть сжечь здесь все. Эх, мадьярские ваши души. Тьфу!

– Аz agyamra megy[29], – огрызнулся ефрейтор Миклош, но, подобрав штаны и вещи, все же двинулся к выходу из дома.

Столь неожиданная стычка с адъютантом шарфюрера, хоть и не самого великого начальника, все же не сулила никаких добрых перспектив. Пришлось убираться, оставив место сражения, политое собственной кровью, за хозяевами домишки, да к тому же потеряв ценные продукты, отправленные, как оказалось, на корм этому самому «начальству». Потери были ощутимы, болезненны и обидны.

Повернувшись к поднимавшейся с трудом Акулине и заслонявшему ее от вторгшихся насильников Лёньке, фельдфебель повелительно крикнул:

– Вставай. Вставай! Бистро. Шнеллер! Цейн минутен. Ауфштейн! Работать, работать! Суп, ням-ням, быстро. Зекс гостей. – И показал пальцами «шесть».

Крича и ругаясь, венгры удалились. Капрал Эгиед Наджи, ворча на своего напарника, немцев, забравших его драгоценный запас настоящего красного венгерского перца, а ефрейтор Миклош Дьёр – страшно ругаясь в адрес русской тетки и ее сына-волчонка, ранившего его в самую выдающуюся часть могучего ефрейторского тела. Оба отступивших мадьяра договорились при первой возможности взять реванш и жестоко наказать строптивых крестьян. Обычно они показательно их сжигали живьем. В этом они были опытными палачами, отточившими свое садистское мастерство в оставшейся за плечами Польше, Западной Украине и Белоруссии.

Адъютант снял и протер свои круглые, запотевшие то ли от волнения, то ли от влажного воздуха кухни, пропитавшегося аппетитным сладким ароматом куриного шулюма, очки. Нацепил их, поочередно закинув тонкие проволочные дужки оправы за свои оттопыренные белые уши и порывшись, словно курица в дорожной пыли, в своем глубоком кармане, что-то вытянул из его объемистых недр. Подошел к перепуганному, но продолжавшему твердо стоять возле матери, защищая ее от любого злоумышленника, Лёньке и протянул небольшой сверточек. Мальчик отстранился, насупив брови и стиснув зубы. Немец покачал головой:

– Ах, киндер, киндер… Война, криг ист нихт гуд. Nehmen. Брать, ням-ням. Гут! Шоколад ист гуд.

Он положил шоколадку на лавку возле стола, еще раз предупредил Акулину, что скоро прибудут господа офицеры и их будет шесть человек. К их приходу должно быть все готово и накрыт стол. И, развернувшись на своих кованых каблуках, вышел из дома вслед за венграми. С порога, не оборачиваясь, крикнул матери с сыном:

– Ауфидерзейн, киндер. Мутер, ауфидерзейн!

Через мгновение он уже тарахтел на своем сереньком потертом «Цундапе»[30] прочь от Лёнькиного дома, оставляя после себя кроме наставлений и помятой шоколадки сизый туман и резкий запах горелого масла и бензина.

Едва успев привести себя в порядок, умывшись и переодев разодранную мадьярским хамом рубаху, Акулина принялась накрывать на стол. Она поочередно плюнула в каждую из шести мисок, по количеству ожидаемых нахлебников, размазала плевки тряпицей и расставила посуду по столу.

Лёнька, потрясенный происшедшей стычкой и вполне справедливо считавший себя победителем, судорожно придумывал, как же испортить этим гадам их долгожданный ужин. Можно было всыпать всю только что принесенную им соль в чугун с петухом, но пересоленный ужин мог сразу же стать последним в их с мамкой жизни. Просто вылить его и оставить врагов голодными также означало навлечь смертельную опасность на маму, которой сегодня уже и так досталось. Оставалось очень немного времени для подрывной акции против оккупантов, и тут парень вспомнил про «волшебный мешочек» отца Павла Степановича. Он метнулся пущенной Робин Гудом стрелой на чердак, где к одному из стропил на ржавый загнутый вверх гвоздь с кривой шляпкой был подвешен старенький залатанный и перешитый вещмешок отца. «Сидр Павлович» – как его ласково и уважительно называл батя. Не случайно мальчишка считал его «волшебным», ведь в нем хранились различные целебные снадобья, травки, порошки, приготовленные дедом Павликом самолично. Он не раз показывал сыну эти препараты и объяснял:

– Мой Сидр Павлович – главный целитель! Клад, а не мешок! Гляди, сынок. Вот эти корочки, свернувшиеся трубочкой, надо залить варом из самовара и накрыть блюдцем, чтоб настоялись, пока не станет вода как чай крепкий. Вот если живот разгулялся у тебя и зовет в кусты по три раза в час, то пей также три раза в час. Как хворь себя ведет, так и отвечай. То есть каждые двадцать минут. Это сушеная кора молодых дубков. Она и против дристуна хорошо укрепляет, и успокаивает боль в брюхе. А вот эти семена – наоборот: коли на третий день хоть с пробоем в туалет беги да выбивай пробку застойную, то залей горсть кипятком и пей три раза в день по два глотка – организм сам все дела твои наладит да и позовет в сортир. А эти листья сушеные заваривай да пей для поднятия жизненных сил и укрепления здоровья. Особливо по осени и весне.

Были там и травяные сборы от «грудной жабы» и от «антонова огня» и «злой корчи», и многие другие полезные природные лекарства, собранные заботливыми знающими руками Павла Степановича.

Не раз пригодилась эта травяная аптечка и отцовская наука как Лёньке, так и матери. Отыскал взволнованный Лёнька и тот заветный кожаный мешочек с особым порошком перетертой спорыньи. Собирал он ее вместе с отцом на ржаном поле, после чего они смололи ее вручную и засыпали в мешочек. О ее особенных свойствах отец поведал Лёньке отдельно и наказал не прикасаться без разрешения. Сейчас спрашивать разрешения было не у кого…

Ровно в шесть часов вечера хата Акулины и Лёньки наполнилась топотом, смехом, гомоном и даже музыкой, издаваемой небольшой группой немцев, приглашенных рыжим ефрейтором – музыкантом Генрихом Лейбнером на дегустацию похлебки из петуха, расстрелянного им собственноручно этим утром. Все с нетерпением ждали ужина, ароматно дразнившего всех входящих с самого порога дома. Надо отдать должное кулинарному опыту бесславно изгнанного мадьярского капрала, так неосмотрительно пожертвовавшего весь стратегический запас красного перца, который сыграл роль мощного вкусового детонатора. Именно этот неожиданно привнесенный ингредиент взорвал наваристую структуру горячего блюда изнутри, превратив его в кулинарный шедевр, так же как кумулятивный снаряд вскрывает наглухо задраенный бронированный танк, превращая его в биомассу, еще мгновение до этого бывшую экипажем из четырех человек.

Скорее всего, именно такое объяснение необычного вкусового многоголосья – острого, пряного, наваристого, жирного, кисло-сладкого главного блюда – было бы понятно собравшимся немцам, поскольку половина из них служила в бронетанковых подразделениях СС, временно разместившихся в этой дальней части Смоленской области. Полковой врач Герман фон Денгофф из старинного рода прусских рыцарей мог бы охарактеризовать этот необычный вкус по-своему, но он был убежденный вегетарианец и лишь довольствовался отваренной картошкой, усыпанной словно первым снежком крупной солью.

Шесть офицеров расположились за столом, и два солдата взвода охраны заняли пост на крыльце дома. Охранники болтали о новостях из дома, сводках с проходящего невдалеке фронта, прислушивались к шумной веселой болтовне офицеров внутри хаты и, коротая караульные часы, курили вонючие сигаретки Roth Händle в ярко-красной упаковке с торговой маркой в виде протянутой руки, которую они меж собой звали «рука курящего – руке просящего». Эти похожие на нацистские флаги пачки сигарет входили в обязательный «табачный паек» каждого военнослужащего вермахта. Так фюрер заботился о досуге и здоровье своих солдат.

За столом шло настоящее веселье. Горячий наваристый суп запивали выставленным по этому случаю шнапсом. Всем солдатам вермахта выдавали по одной бутылке на троих каждое воскресенье и во внеочередном порядке перед наступлением. Офицеры старались употреблять коньяк и даже французские вина, которые в избытке поставляли квартирьеры и тыловики. Но 38-градусный шнапс все же чаще гостил на столах во время застолий.