Сосед будет сверху (СИ) - Левина Ксюша - Страница 52

— Предлагаю стартап. Будем разводить этих уродцев. Назовем породу «мальтибуль» и будем продавать как элитных собак!

Дантес крепко сжимает мою руку, вышагивая вдоль парковой зоны, и вещает что-то про бизнес с мальтибулями, а я слушаю его вполуха, пинаю желтые листья, и всякий раз это вызывает приступ бесконтрольного лая у Шурика.

— Интересно, а какими бы получились дети Пушкиных и Дантесов? — вроде бы между слов произношу я, но Саша резко останавливается на месте.

— Охренительными. Хочешь проверим?

Чего?

— Ты же не готов к таким заботам, — припоминаю ему.

— Да я и к тебе не был готов. До сих пор осознаю тот факт, что со мной в квартире живет кто-то, кроме собаки, и везде разбрасывает свои вещи. Знаешь, как я вздрагиваю, когда утром тебя в туалете нахожу?

— Фу-у, Дантес!

— Что? У меня тонкая душевная организация для таких шокирующих событий. Так что предлагаю тебе брать меня, пока я тепленький и под впечатлением от собачьей истории любви.

Он заправляет мои волосы за уши, сдавливает щеки и глядит в глаза, будто гипнотизирует.

— Значит так, сейчас приезжаем домой, идем в спальню, и чтобы к июню родила мне наших мальтибулев, забились?

— У нас что, будет секс в постели? Какая экзотика. Я как-то не привыкла, — хохочу я.

— Ну, ты можешь быть чуть менее развратной, и я буду чаще терпеть до кровати.

— Это я и развратная?

— Ну не я же. Это же ты по факту совратила меня. Я был растерявшимся парнем с телескопом, а ты жестокой, изо дня в день качающей свою классную задницу женщиной.

— Да что ты говоришь! Женщиной говоришь? Жестокой?

— Да, заманила меня жаркими обещаниями минетов, еще и готовить стала. А ты же знаешь, сердце мужчины оно напрямую связано с желудком. Я вот и пропал.

— Как же я жестока! — ухмыляюсь моему мужчине довольная-предовольная.

— Ужасна.

— Отвратительна.

Дантес ловит мою руку и притягивает к себе близко-близко. Смотрит в глаза, улыбается, и это его не знающее границ обожание во взгляде я больше никогда и ни с чем не спутаю. Дантес мною, очевидно, одержим, и я люблю это. Я подсела настолько, что ни за что бы не отказалась от такого подарка судьбы.

— Дед на дачу звал завтра, — сообщает мне любимый мудак, задевая своими губами мои губы.

— Значит, поедем, — шепчу я в ответ.

— Тебя он не звал, прости. Мужские посиделки.

Он жмет плечами, а я хохочу.

— Что-то еще хотел сказать? — я намекаю привычно, а Дантес без подсказки все понимает, подыгрывает мне.

— Да. Вот люблю тебя, — говорит он, и я уже касаюсь его губ, предвкушая сладкий поцелуй, когда Дантес вдруг подается назад и хмурит брови. — Слушай, а давай поженимся? Хочешь стать Дантес?

Я удивленно смотрю по сторонам и оцениваю обстановку: ночь, улица, фонарь… аптеки нет, но вместо нее желтые листья под ногами и ледяной ветер.

— А с чего ты вдруг…

— В больнице, когда Эмма представилась Пушкиной, у деда твоего такое лицо было, что я от зависти чуть не подох. Серьезно! Ему будто медаль на шею повесили. Золотую! Он так улыбнулся, что харя, — я несильно бью его кулаком под ребро, — ну, лицо чуть не треснуло. В общем, я сорок лет ждать не собираюсь, так что пошли жениться. Хочу, чтобы ты всем говорила, что ты Александра Сергеевна Дантес.

— Ты псих, — обреченно шепчу я.

— Да, абсолютно. Так что, женимся? А потом мальтибулей! Парочку. Ну, пожа-алуйста.

Он так забавно тянет слова, будто выпрашивает у меня конфету. Вот и как ему это удается? Пару раз хлопнет своими ресницами, и я на все согласна.

— Я подумаю, — отвечаю тихо и скромно, хотя внутри визжу и прыгаю от радости.

А после, вместо того чтобы сесть в машину, мы плетемся до дома пешком. И всю дорогу Дантес интересуется, подумала я уже или нет, а Шурик без конца ловит открытой пастью желтые листья.

И вокруг тишина такая — ночная и звенящая.

— Ну а сейчас ты уже… — снова заводит шарманку Дантес, хотя мы не успели пройти и двадцати метров.

— Господи, ради всего святого, Дантес, ты меня достал! Да выйду я за тебя, заколебал уже! Только давай сменим тему.

Я правда зла, но чертовски счастлива.

— Люблю тебя, Пушкина, — звучит под звездами его рокочущий голос, и, закинув голову выше, я вижу, как одна из них падает прямо в этот самый миг.

Только я не хочу больше ничего загадывать — у меня есть все и даже больше.

Эпилог. Дантес

Эпилог. Дантес

Я никогда не любил оправдываться, объясняться и выяснять отношения. Как-то хватило в детстве: когда живешь с сестрой-ангелом, приходится вечно обо всем «говорить». Не поделили игрушку, последнюю конфету, пульт от телевизора, и… «давай об этом поговорим».

Никогда не любил выкладывать о себе все на блюдечке, как-то привык, что сплетен и так полно. Да и редко кому было действительно что-то важно знать. В основном интерес окружающих крутился вокруг моих денег, тачки и работы. Зачем в таком случае кому-то что-то доказывать? В итоге большинство все равно подумают, что я мудак. Молчун. Высокомерный тип. Дурак. И «ну неужели он не понимает, как это выглядит со стороны?». А мне, блин, и не надо понимать. Я этим по какой-то шутке генетики — или вроде того — не обременен. Живу, как живется.

Я никогда не любил, а тут вдруг… полюбил. Не знаю, как так вышло, просто по щелчку. Бам, и ну…

Я сам не понимал, что чувствую. Долго не понимал, хотя еще во дворе на тренажерах увидел ее и залип. Даже выяснил у охраны, кто такая и где обитает. Молча наблюдал со стороны и не приближался, а тут она сама пришла ко мне — вся из себя строгая, злая и правильная. Мне одного взгляда хватило, чтобы понять — мы найдем общий язык. Только Пушкина пару раз — больше — заставила меня в этом усомниться.

Она была… Ну то есть она… Ну вы поняли. Блин. Говорил же, не умею я объясняться.

С другой стороны, я и паниковать никогда не умел. У меня же черный пояс по терпению. Я всегда просто спокойно ждал и не парился.

До этого самого дня.

— Воды уже отошли?

— Да, час... Нет, полтора…

— Да не тряситесь вы так! Мы никуда не опаздываем, спокойнее!

— Полтора... да, полтора часа назад.

— УЗИ когда делали?

— Ой.

Я мотаю головой из стороны в сторону. Из-за паники ничего толком не могу вспомнить и чувствую себя как никогда безответственным и беспомощным.

Ну, Дантес, давай, соберись! Ты же всегда спокоен, как танк!

— Ладно, — ворчит под нос доктор. — Фамилия?

— Пушкина. Н-нет, нет, стоп. Не Пушкина, так. — Выдыхай, Дантес, ты же не тупой, блин. — У неё моя фамилия. А я Дантес. Она Дантес!

— Пушкина, Дантес, — усмехается белый халат и будто пытается припомнить: — У нас наблюдались?

— Нет. Так вышло, что вы ближе всех, а у нас тут… воды.

— Ага, — с недовольным видом выдыхает тот мне в лицо. — Папашу уведите отсюда. Боже мой, сколько нервов-то!

— Саня, пошли, они сами справятся. Да не паникуй ты так, это же врачи. Ну!

Меня тянут за руку, а я смотрю, как закрываются двери, и под ребрами в области сердца так больно жжет. Затем минута, и я уже сижу на крыльце, а Шурик лижет мне лицо.

— Ты-то как, брат? — спрашиваю я у него. Шурик поскуливает и лишь после издает один протяжный звонкий лай.

— Мы Шурика заберем, хорошо? А вы как оказались с ним-то?

— Ды мы это... гуляли тут. И вот.

— Ну-ну, Шурик, пойдешь к нам? Ты же хороший мальчик, да? — Маша воркует над псом, цепляет поводок и уводит парня к машине.

Арнольд по-свойски бьет меня по плечу, а я хочу вмазать ему по роже. Нет, у меня нет с ним несведенных счетов, нормально общаемся, это, скорее, рефлексы.

Я даже не смотрю на него — и так тошно. Достаю сигарету и подкуриваю первую за полгода. Видела бы меня Пушкина, сожрала б с потрохами.

— Ты как? — Арнольд садится рядом.

— Ну, скажем, будь я с ней, было бы куда лучше.