(Не) верю. В любовь (СИ) - Котлярова Екатерина - Страница 16

Я пытаюсь улыбнуться, а саму меня трясёт. И больше всего трясёт от боли от слов Адама. Он слишком резкий, грубый и прямолинейный. Я утыкаюсь носом в плечо Ксюши и тихо выдыхаю.

— Мелкая, пойдём, поговорим.

Дима приближается сзади, проводит рукой по голове. Нежно-нежно.

— В моей комнате можете поговорить, — Ксюша улыбается Диме, протягивает ладонь и сжимает его пальцы, в знаке поддержки.

Парень кивает, подхватывает меня под локоть и ведёт к двери. Мы проходим мимо Адама, который стоит у стены, привалившись к ней плечом. Я чувствую его взгляд на своём лице, но не смотрю в его сторону. Хотя соблазн велик.

— Ты здесь часто бываешь, — утвердительно говорю я, шагая следом за Димой, который очень хорошо ориентируется в доме.

— Да, — не пытается отвертеться брат. — Очень часто.

— Ксюша очень красивая и нежная, — говорю с улыбкой я.

— Вы с ней очень похожи, — брат непривычно мягко улыбается.

Он толкает дверь в комнату и пропускает меня вперёд.

— Садись, — указывает на кресло.

Я сажусь туда, куда он указал. Дима опускается на ковёр у моих ног, берёт ладонь в руку.

— Я виноват перед тобой, Алиса.

— Ты чего? — я пугаюсь, не понимая, почему голос брата такой надломленный.

— Послушай, пожалуйста, не перебивай. Я виноват в том, что так себя вёл с тобой. Я думал, что так будет лучше для тебя. Хотел сберечь тебя хоть немного от родителей. Чтобы мать и этот слизняк не трогали тебя. Они ведь видели, что мы совсем не общаемся, поэтому не пытались через тебя на меня действовать. Начну с того, что случилось тогда, четыре года назад.

— Это самое ужасное воспоминание, которое есть. Ты был таким изнеможенным. Измученным. Что тогда случилось, Дима? Что они с тобой сделали?

— Они увезли меня в старый монастырь, которого даже на карте нет, — Дима лбом утыкается в мою ладонь. — Может, ты не помнишь, но я несколько раз нахамил отчиму, когда заступался за мать. И они повезли меня в монастырь, чтобы изгнать из меня демона.

— Что? — я ахаю. — Изгнать демона? Что за чепуха?

— Именно, Алиса. Они привязали меня к алтарю, читали молитвы, обливали ледяной святой водой. Поначалу. А поскольку я их матом крыл, способы изгнания стали куда интереснее. Они били меня, — продолжает Дима, его голос дрожит, но он гулко сглатывает и старается звучать обыденно. — Ремнём, палкой, кнутом. Что только в ход не шло. Этот слизняк твердил, что это для моего же блага, что демон должен почувствовать боль, чтобы покинуть тело. Тише, мелкая, тише, — Дима гладит мою дрожащую ладонь. — Я не стану тебе всё рассказывать. Не хочу травмировать тебя. Потом меня просто закинули в комнатку, где кроме матраса и ведра не было ничего. И я сделал вид, что смирился. Я бы сдох там, Алиса. Они бы никогда не сломили меня. Но я хотел видеть тебя, мелкая, — он поднимает на меня глаза. — Ты говорила, что я тебя ненавижу. Ты ошибаешься. Я тебя люблю. Всегда любил. Больше себя. И тогда я сделал вид, что стал послушным, чтобы вернуться к тебе.

— Родной, — из глаз градом катятся слёзы, а я глажу ладонью щёки Димы.

— Прошу тебя, не плачь. Ксюша сказала, чтобы я рассказал. Я не хотел, чтобы ты знала.

— Я должна была это знать, Дима. Давно должна была знать, — шепчу, глотая слёзы. — Скажи только одно, мама знала?

— Знала. Ещё как знала. И сама принимала активное участие, — горько улыбается Дима. — Если бы ты только знала, мелкая, как я её ненавижу.

Я опускаю голову и лбом вжимаюсь в лоб Димы. Мой брат, мой любимый человек, моя половина души, которую я, полагала, потеряла. И сейчас я ненавижу мать. Ненавижу так сильно, что хочется повторить с ней всё то, что она проделывала со мной вчера.

— Алиса, они оба прикрываются верой, чтобы делать свои грязные дела. Они говорят о Боге, о смирении, о прощении, — голос Димы дрожит от гнева, — но это всё ложь. Лицемерие. Они используют веру как щит, чтобы оправдать свою жестокость. Мать всегда была мастером манипуляции. Вспомни, как она обманывала папу. Как предала его, когда он болел. Мы с тобой пытались вытащить его из депрессии, пока она спала с очередным мужиком.

— Он умер не от рака, а от тоски, — шепчу тихо, озвучивая то, что так давно крутится в моей голове.

В комнате пахнет болезнью и отчаянием. Я приоткрываю окно, чтобы проветрить, распахиваю шторы, чтобы впустить больше света в комнату. Но несмотря на солнечный день, в комнате стоит угнетающая атмосфера. Будто достигая окон нашей квартиры, солнечные лучи теряют свою яркость. Я поворачиваюсь к кровати и смотрю на папу. Человек, лежащий под одеялом мало напоминает того жизнерадостного и лучистого мужчину, который год назад катал меня на баранах. Я сажусь на край кровати, осторожно беру папину руку. Она кажется такой хрупкой, будто сделана из тонкого стекла, которое может треснуть от любого неосторожного движения. Его пальцы слабо сжимают мои, но в этом едва уловимом пожатии я чувствую всю его любовь, нежность и благодарность. Он смотрит на меня, и в его глазах, некогда полных энергии и смеха, сейчас виднеется лишь глубокая усталость и тень боли. И я знаю причину этой боли. Мать. Её измена. То, что её снова нет дома. Я улыбаюсь, стараясь быть сильной, но внутри всё сжимается от бессилия. Я ничем не способна помочь папе.

— Как ты, папочка? — спрашиваю я, хотя прекрасно знаю ответ.

Он кивает, пытаясь улыбнуться, но улыбка получается кривой, словно ему не хватает сил даже на эту слабую эмоцию.

— Всё хорошо, доченька, — шепчет мужчина, и его голос звучит так тихо, будто доносится издалека.

Я хочу сказать что-то ободряющее, но слова застревают в горле. Вместо этого я глажу его руку, пытаясь передать через это прикосновение всё, что не могу выразить словами.

Нам с Димой девять лет, но мы оба понимаем, что смерть стоит на пороге нашего дома. Отцу поставили диагноз всего семь месяцев назад. За полгода мы с моим двойняшкой резко повзрослели. Из беззаботного детства нас за шиворот швырнули во взрослую жизнь, где каждый день наполнен стонами боли, запахами медикаментов и полной отрешённостью матери.

Мы с Димой больше не играем в войнушку с Мишкой. Теперь наша война — это тихие разговоры за закрытыми дверями, когда с кем-то громко разговаривает по телефону на кухне и звонко смеётся, будто ничего не происходит. А мы сидим в комнате, прижавшись друг к другу, и пытаемся понять, что будет дальше. Мы не знаем, как помочь отцу, но каждый день стараемся быть рядом. Дима читает ему вслух книги, которые раньше папа читал нам перед сном, а я держу его руку, когда он засыпает. Улыбка всё реже появляется на лице брата. Он стал слишком серьёзным и сосредоточенным.

За окном шумит жизнь — слышен заливистый смех детей, голоса прохожих, гул машин. Но здесь, в этой комнате, время будто остановилось. Каждый день похож на предыдущий, и каждый день я вижу, как папа слабеет. Иногда мне кажется, что болезнь не просто забрала его силы, но и украла кусочек его души. Но я знаю, что это не так. Не болезнь виной тому. Совсем не болезнь…

— Папа, я так тебя люблю, — шепчу со слезами, не имея больше сил держаться.

— А я тебя, моя принцесса. Девочка моя, пообещай мне, что будешь счастлива. Пообещай, что будешь любима.

Тогда я кивала, обещала, но не совсем понимала, что обещаю.

И сейчас, кажется, мне пришлось время исполнить своё обещание.

Я тогда ещё не знала, что то был наш последний разговор. Он говорил о любви, а думал только о нашей матери.

— Он получил удар в спину, — тихо говорит Дима. — В момент, когда любимая женщина должна была быть рядом и поддерживать, она… Когда так сильно любишь, как любил он, это убивает, — брат говорит это с пониманием дела.

— Дима, я больше не вернусь туда, — говорю твёрдо. — И я больше никогда не хочу её видеть. Я понимаю, что ненавижу её.

Брат поднимается и улыбается.

— Проснулась, мелкая? — и столько гордости в его голосе, что в горле встаёт ком.