У чужих людей - Сегал Лора - Страница 32

Миссис Диллон устроила мою мать на работу в семью шотландцев, живших на окраине города; им как раз нужна была экономка и кухарка в одном лице. Пристроить отца оказалось труднее. Он все еще ютился в той комнатенке над лестницей, которую снял для нас Кари Голд; миссис Диллон нашла ему поденную работу садовника.

Я виделась с родителями по четвергам, когда у мамы был выходной. Иногда Голды приглашали нас к себе, в дом, где сами служили. Красавец Кари был человеком общительным, а Герти отличалась редким радушием. В кухне всегда толклось много народу. Из Лондона приезжал бывший спортивный репортер, прежде он работал вместе с Кари в одной венской газете. Частыми гостями были молодой композитор Ганс Франкель со своей невестой, — она работала няней где-то под Оллчестером, — и еще одна «супружеская пара» — бежавшие из Вены юрист с женой. Кухню затягивало приятным сигаретным дымком, пахло крепким кофе, который Герти без устали варила полдня.

Однажды дверь, ведущая в парадную половину дома, растворилась, и на пороге возникла хозяйка, жена врача. При виде толпы иностранцев, вольготно общающихся в ее кухне на тарабарском языке, она от изумления остолбенела. Я встретилась с ней глазами; в ту же секунду она попятилась и тихо закрыла за собой дверь. Кроме меня, ее не заметил никто.

Рассевшись вокруг стола, женщины болтали, рассказывали забавные истории про своих нелепых «леди». Вспоминали родителей и других родственников, которые пребывали неизвестно где и не подавали о себе вестей, разве что изредка приходили стандартные, в двадцать пять слов письма из Красного Креста. Женщины не могли удержаться от слез. Мужчины стоя обсуждали политику и ход военных действий.

Изредка мы опять собирались по четвергам в клубе, который оллчестерский комитет организовал для беженцев в заброшенной пожарной части в центре города. Собрания проходили в просторном зале с деревянным полом, где с потолка свисали голые, без абажуров лампочки; в их свете пол казался пыльным. На стенах были развешены фотографии футбольных команд пожарных с тысяча девятьсот двадцать седьмого по тысяча девятьсот сороковой год. За раскладным столом, уставленным бумажными чашками, стояла миссис Диллон и разливала чай. В небольшом кабинете возле зала шли занятия английским языком для начинающих. Из Лондона приезжал лектор с беседами на тему: «Что должен знать иностранный подданный, приезжающий на жительство в чужую страну?» А однажды миссис Диллон устроила целый концерт: под собственный аккомпанемент она исполняла арии из опер.

Моя мать рассказывает историю, которую я, видимо, предпочла забыть, — до того не хотелось омрачать память об этом очаровавшем меня пристойном и благонравном городке, с его домами в георгианском и викторианском стилях, ухоженными лужайками, ванночками для птиц, альпийскими горками, клумбами и окружающими все это великолепие высокими оградами, увитыми розами и плющом. Мой отец работал помощником садовника в маленьком парке, принадлежавшем некой миссис Ламстон. Она держала ослика, чтобы развлекать своих детей во время школьных каникул. В остальное время ослик помогал развозить по парку навоз и доставлять горы собранного мусора к большому костру на сжигание. По маминым словам, в один прекрасный день миссис Ламстон, решив, что у ослика усталый вид, велела отцу выпрячь его и самому тащить повозку. Мама клянется, что именно эта работа привела к новому кровоизлиянию, с которым его срочно положили в оллчестерскую окружную больницу, как раз позади «Адорато».

Когда отца выписали, миссис Маккензи, у которой работала мама, пригласила его пожить у них, чтобы моя мать могла за ним ухаживать. Семья Маккензи обитала на водяной мельнице, построенной еще в Елизаветинскую эпоху[32] и принадлежавшей Национальному тресту[33], — мистер Маккензи был архитектором. По воскресеньям я ездила навещать родителей, и мы все вместе обедали в гостиной. Стены, пол и потолок там были из старого нелакированного дерева теплого медового цвета. Мы садились вокруг дубового стола, огромного и тяжелого; за ним хватало места для четырех хозяйских дочек, их школьных друзей, древней бабушки и слабоумной кузины. Очень часто к супругам Маккензи приезжали друзья — архитекторы, писатели, балетные танцовщицы и танцовщики, — отдохнуть от еженощных кошмарных бомбежек Лондона. За столом находилось место и для беженки-кухарки, и для кухаркиной дочки, и для кухаркиного больного мужа.

Я обожала всех Маккензи; те воскресенья были бы сплошным блаженством, если бы не отец: он постоянно требовал, чтобы мама переводила то, что говорят окружающие, и совершенно не понимал шуток. Если на двойняшек — им шел шестнадцатый год — нападал смех, мама, глядя на них, тоже не могла удержаться, и вскоре все трое чуть не падали со стульев. В таком случае мистер Маккензи, всегда сидевший во главе стола, передавал тарелки соседям по другую руку от него. А мой отец напускал на себя веселый вид, фальшиво хохотал и изрекал:

— Очень забавно.

Я не могла поднять глаз от тарелки. Мама обрывала смех и под предлогом, что пора посмотреть, как там десерт, уходила на кухню.

— Мистер Грозманн побывал в одном из этих дурацких лагерей для интернированных, — говорила миссис Маккензи, — он довольно сильно болел, но теперь вам уже лучше, правда? Мне кажется, вы уже не такой бледный.

Отец непонимающе поворачивался ко мне:

— Что? Что она говорит? — И отвечал по-немецки: — Не намного лучше. Я с трудом одолеваю все эти деревянные лестницы. И воздух здесь, по-моему, чересчур сырой, добра от него не жди. Скажи им.

— Он говорит, спасибо, ему уже гораздо лучше, — говорила я, страдая и заливаясь краской. — И он очень благодарен за то, что вы позволили ему жить на Мельнице вместе с моей матерью.

Прошло несколько недель, и отец действительно окреп. Миссис Диллон нашла ему в Оллчестере другую комнатку, и, когда миссис Ламстон отказалась от его услуг, миссис Диллон уговорила мисс Даглас разрешить ему приезжать трижды в неделю — помогать Бромли по саду и огороду. Как-то весной я шла из школы вверх по склону и увидела, что у раскрытой парадной двери стоит миссис Диллон и, комкая в руке платочек, явно поджидает меня. Она повела меня в гостиную, усадила на диван, сама села рядом и стала гладить меня по руке. У твоего отца случился удар, сказала она, он упал в дальнем конце сада, и его пришлось отвезти в окружную больницу.

— Сейчас там с ним твоя мама, — добавила миссис Диллон и, продолжая гладить мои руки зажатым в кулаке платочком, сочувственно проронила: — Бедняжка ты моя.

— Ничего, все нормально, — смущенно пробормотала я; по моему мнению, я ее сочувствия не заслуживала, потому что глаза у меня были по-прежнему сухи и сердце билось ровно.

— Бедненькая, руки-то какие холодные, — бормотала миссис Диллон. — Пойди, сядь поближе к камину, я сейчас разожгу его как следует.

— У меня руки всегда холодные, — сказала я.

Вечером они прислали ко мне горничную с чашкой горячего шоколада, который надлежало пить возле горящего камина.

— Давай отправим ему журналы, — предложила сестре мисс Даглас. — Мэри, не забудь собрать пачку старых номеров «Панча» и «Татлера».

Во время драматических событий мисс Даглас дома не было. Думая, что я уже ушла спать, миссис Диллон рассказала сестре, что случилось в ее отсутствие.

— Видимо, он только-только кончил стричь газон и хотел убрать газонокосилку, потому что, когда я его нашла, он, бедолага, лежал на дорожке у сарая с садовым инструментом и уже совсем не владел собой.

Я перестала подслушивать за дверью и пошла к себе наверх, размышляя, что означает последняя фраза миссис Диллон о потере самоконтроля; в конце концов я решила, что отец, видимо, обделался; эта картина прямо-таки застряла в моем воображении, я долго не могла от нее избавиться. И позже, разговаривая с папой лицом к лицу, я часто думала: неужели именно это подразумевала миссис Диллон?