У чужих людей - Сегал Лора - Страница 31

Через неделю после моего приезда они поставили в мансарде третью раскладушку для эвакуированного из столицы парня по имени Тони, типичного кокни. Тони стянул из фарфоровой вазы с надписью «Привет из Блэкпула» трехпенсовик и стал отпираться. Я попросила его выйти со мной во двор. Усадила его рядом на забор позади огорода и начала воспитательную беседу. Мы оба живем здесь исключительно по доброте стариков Гримзли, сказала я. Перл даже уходит ночевать к соседям, предоставляя мне свою комнатку над кухней. Красть у таких людей и врать им — черная неблагодарность. Я пыталась заглянуть Тони в глаза, но он упорно отворачивался. Потом спрыгнул с забора, то ли смущенный, то ли готовый прыснуть от смеха, и, набычившись, шутливо атаковал младшего Гримзли, появившегося из задней двери. Они сцепились и с хохотом покатились по земле.

Налеты на Лондон становились все страшнее. Меллбридж лежал на пути английских тяжелых бомбардировщиков, каждую ночь летавших на боевое задание в Германию, и немецких «юнкерсов», которые появлялись в английском небе два часа спустя. Этих сразу узнавали по другому, чужому гуду; до самого Лондона и час спустя — на обратном пути — их вели прожекторы, по ним били орудия противовоздушной обороны. На рассвете английские самолеты возвращались домой в том же боевом порядке, в каком улетали в ночь. Сыновья Гримзли, Тони, я и все соседи высовывались из окон, считая бреши в строю.

На наш район падали лишь случайные бомбы, но моя мама все равно волновалась и страдала. Ее мучила мысль, что, если со мной что-нибудь случится, она не сможет приехать на помощь. Зато она получила письмо от Голдов; они писали, что живут в симпатичном городке в графстве Суррей, работают у врача: Кари — дворецким, а Герта — кухаркой. Кари даже не был интернирован; правда, им с Герти пришлось зарегистрироваться в качестве перемещенных лиц, и теперь они обязаны быть дома до наступления комендантского часа, то есть к одиннадцати часам вечера. Члены местного комитета по делам беженцев стараются помочь иммигрантам и непременно подыщут маме работу, а меня устроят жить где-нибудь поблизости. Голды уговаривали маму переехать к ним. Она предупредила миссис Бёрнз-Дигби, что скоро уйдет с работы, и вызвала меня к себе.

Я отправилась к Хуперам попрощаться и нашла их в крайнем волнении: Алберта призвали в армию, он идет на фронт. Дон заливалась слезами. Они с Албертом собрались пожениться, но теперь решили отложить свадьбу до его возвращения. Гвенда вызвалась проводить меня до станции.

Мы с Албертом попрощались. Наши руки на миг соприкоснулись, но мы отвели глаза: оба знали, что всегда ненавидели друг друга, и оба стыдились этой ненависти, точно тайного срама.

Глава шестая

Оллчестер: чужак

Когда мы уже ехали на поезде в Оллчестер, мама сказала, что захватила с собой писчую бумагу и я могу засесть за благодарственные письма тем жителям Меллбриджа, кто проявил ко мне участие, — Хуперам, Гримзли, даме из Комитета по делам беженцев и, конечно, Левинам в Ливерпуль, нельзя про них забывать. Но меня затошнило, я побрела в уборную в конце вагона и извергла из себя все, что накопилось за утро.

С вокзала мы направились в жилище, которое подыскал нам Кари, — узкую комнатушку на верхней площадке лестницы. Мама уложила меня на кровать, сама села рядом и стала читать вслух «Дэвида Копперфилда». Потом достала бумажный пакет с грушами; мы поели груш, нам было хорошо и уютно. Мы не подозревали, что мой отец так сильно разболелся, что власти объявили его дружественным перемещенным лицом, выдали ему документ об освобождении из лагеря, и папа уже ехал к нам в Оллчестер.

У него был только адрес дома, где работали Голды; без них он не мог связаться с нами. Приехал он поздно вечером, Кари и Герти уже ложились спать, но вид у отца был настолько измученный и нездоровый, что они повели его на кухню и напоили чаем. Потом написали на листке наш с мамой адрес. В незнакомом, темном из-за светомаскировки городе отец заблудился и обратился за помощью к полицейскому. Тот его сразу арестовал как иммигранта из враждебной державы, который находился на улице после комендантского часа, отвел в полицейский участок и там внес запись об этом нарушении правил в его удостоверение иностранного подданного. После этого отца стали вызывать на допрос всякий раз, когда он менял работу или место проживания. А тот полицейский сам довел отца до нашего дома.

Я уже крепко спала на узкой односпальной кровати и только утром узнала, что папа снова с нами. Позже мама рассказывала, что после покупки железнодорожного билета у него осталось всего-навсего десять шиллингов, у нее — тоже около того плюс одна груша в бумажном пакете. Ночь напролет они сидели на краешке кровати и плакали.

Утром мама нашла в справочнике телефон Комитета по делам беженцев и позвонила. Ей сказали, чтобы она приехала немедленно.

Вела прием некая миссис Диллон — миниатюрная женщина около пятидесяти лет, с по-девичьи коротко остриженными седыми волосами. На ней были ситцевое платье в синий цветочек и темно-синяя шляпка без полей. (Она охотно сообщала посетителям, что синий — ее любимый цвет.) У нее были ярко-голубые глаза, причем один глаз располагался выше и глубже другого.

— Что с девочкой? — первым делом спросила она мою маму. — Отчего она такая зеленая?

Я шлепнулась на стул и слушала разговор вполуха. Мама сказала, что накануне мне весь день нездоровилось. Миссис Диллон закрыла кабинет, посадила нас на заднее сиденье своего старенького «форда», и мы поехали по Вест-стрит. Это была несуетливая, солнечная улица, фасад каждого магазина украшала колоннада; мимо нас шагали по своим делам англичане. Миссис Диллон кивала головой и махала рукой, приветствуя знакомых. Дребезжащим сопрано она вдруг радостно запела «Un Bel Di»[29]. Выяснилось, что девушкой она училась пению в Италии. «Форд» повернул в горку; по обеим сторонам дороги за высокими каменными заборами стояли большие безмолвные дома; в садах виднелись фруктовые деревья и вьющиеся розы; мы ехали мимо, все дальше, пока не остановились у последнего, самого великолепного краснокирпичного особняка в георгианском стиле[30]. Дальше открывался сельский простор.

Следом за миссис Диллон мы прошли в ворота, на которых вилась надпись: Adorato[31], обошли дом справа и оказались на огороде. Прибежал черный кокер-спаниель — он жаждал поздороваться с миссис Диллон; она обняла его и поцеловала. Потом посадила отца и меня на стулья под грушевым деревом и скрылась в доме. Огород имел треугольную форму, поскольку находился в развилке дорог; одна шла на север, к Лондону, вторая через город на восток, к морю. Вокруг все пышно цвело и зеленело. Садовник полол огород. Здесь же тянулись ряды разнообразных ягодных кустов — крыжовник, малина, красная и черная смородина поспевали под огромной сетью, которая держалась на шестах, стоявших по углам обширной ягодной делянки, напоминая низкую комнату с сетчатым потолком. Сеть провисла под тяжестью спавшего на ней гигантского черного кота. За огородом виднелась шедшая под откос лужайка, затененная раскидистым грецким орехом, а ниже, за альпийскими горками и купой из шести тополей, — розарий, откуда вскоре вышли миссис Диллон и еще одна дама. «Моя сестра, мисс Даглас», — представила ее миссис Диллон. На мисс Даглас тоже было цветастое платье, но гораздо изящнее, чем у сестры; сама она выглядела худее, прямее, старше и неказистее, чем миссис Диллон. Меня снова замутило. Мисс Даглас сказала, что они с сестрой охотно возьмут меня к себе, я могу прямо сейчас у них остаться. Мама поехала с миссис Диллон обратно в комитет. Мисс Даглас повела меня в дом, и я, чувствуя, что меня вот-вот вырвет, первым делом попросилась в ванную. Так я стала жить в этом доме, населенном только женщинами: его обитательницами были мисс Даглас, миссис Диллон, я, а также служанка Милли, обосновавшаяся на кухне с грудной дочкой Лилой. Единственным существом мужского пола, появлявшимся в «Адорато», был каноник Годфри — очень высокий красивый старик, весь, как положено священнику, в черном и в широкополой шляпе. Он приходил в разное время, шагал бесшумно, вывернув носки; поднимался по устланной ковровой дорожкой лестнице в комнату, которую мисс Даглас превратила в его кабинет. Каждое утро являлся садовник Бромли. Днем он брал с бокового хода обед, шел за огород, в сарай с садовым инвентарем и там ел.