Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович - Страница 56

Оттепель грелась не только песнями Окуджавы, но и от имэловского костра.

«ОТТЕПЕЛЬ»

Странное было время. Над головами, как дуновение вольного ветра, летали стихи. Аудитория жаждала новых слов взамен протухшей казенной фразеологии, новых тем, новой рифмы. Стихи вырывались из альковной тиши и кухонного уюта на площади и стадионы. Концерт с участием молодых поэтов собрал 30 ноября 1962 года в Лужниках 14 тысяч человек. Натянутый, как струна, Евтушенко в эстрадно-цирковом блейзере, Вознесенский, удивленно распахивающий глаза, запеленутый в свитера и вопросительные интонации. «Акустическая» поэзия принесла в жертву самое главное — интимность, которая была даже у Маяковского. Ее заменил Его Величество Подтекст. Междустрочие — монументальная фига в кармане, позволявшая задействовать крамольный намек на грани дозволенного. Поэтические вечера и концерты собирали столько народу, что приходилось вызывать конную милицию, как это случалось у Политехнического музея. Серия таких вечеров прошла в 1964 году. Марлену Хуциеву они придумались для фильма «Застава Ильича» и он сумел уговорить Фурцеву дать добро. Благодаря этой сцене потомки сегодня могут ощутить атмосферу, в которой мы жили, увидеть и услышать темпераментных Светлова, Слуцкого, Окуджаву, совсем молодых Ахмадулину, Евтушенко, Рождественского, Вознесенского. Кто-то через десятилетия назовет Хуциева «кардиографом эпохи».

Журналисты, принимая, как водится, желаемое за действительное, даже уверяли, что благодаря поэтическим вечерам в стране снизилось пьянство. Лирикам верили больше, чем физикам, несмотря на успехи последних. Сами лирики как могли подогревали этот интерес:

В Политехнический! В Политехнический!

По снегу фары шипят яичницей.

Милиционеры свистят панически.

Кому там хнычется?! В Политехнический!

Кто-то из друзей сделал мне незабываемый подарок — включил меня в список участников хуциевской массовки. Я вошел в зал как раз в тот момент, когда Евтушенко читал Бабий Яр. Напряжение на грани взрыва. В те дни многие воспринимали Евтушенко как совесть народа, почти как Короленко или Золя.

Поэт минировал укоренившиеся представления и о еврейско-русском конфликте. Ну как я мог противопоставлять себя русскому человеку, прокричавшему со страниц «Литературки»:

Еврейской крови нет в крови моей.

Но ненавистен злобой заскорузлой

я всем антисемитам,

как еврей,

и потому —

я настоящий русский!

После таких духовных потрясений начинался длинный период раздумий. Значит, остальные — ненастоящие, и тогда я прав — от них надо держаться подальше. И сколько их, «настоящих»? Как отличить их, чтобы не обидеть невзначай подозрением? Только вчера в очереди услышал за спиной: «Наш директор — еврей, но хороший человек, — выписал мне премиальные». Нет, товарищ Евтушенко, очень далеки вы от народа. Но мне с вами по пути. В вашей компании мне безопасней, хотя до полного отказа от национальной подозрительности еще далеко. «Гуманизм» советских писателей, мягко говоря, неоднозначен. Что же говорить о простых гражданах? Маяковский, наблюдая бой быков, жалел, что к рогам быка не прикрепили пулемет, который стрелял бы по зрителям.

Или вот из воспоминаний Ю. Олеши: «Шенгели… говорил мне, что по происхождению он цыган. Вряд ли. Очень талантливый человек». Можно подумать, что Олеша окунал перо в чернильницу Вагнера, написавшего: «Это, разумеется, «малая» музыка, но недурная. Если бы Оффенбах не был евреем, он стал бы Моцартом».

Но евтушенковская прямолинейность — тоже скорей исключение, чем правило. Поэты смелели, вытягивая «ненормативные» темы, умнели, ныряя в пучину междустрочья и возбуждая цепную реакцию читательских ассоциаций.

— Во дает! Так цензуру еще никто не дурачил!

Дурачили, дурачили. И Фонвизин, и Грибоедов и другие на это дело сызмальства натасканы. Это потом профессора станут разъяснять нам, невеждам, что Евтушенко, Окуджава, Матвеева, Вознесенский и Ко. — все как один — советские «идеологические агенты», что это все, дескать, было игрой по правилам, самой властью и разработанным, чтобы, мол, Западу показать — мы ртов никому не зажимаем. Пусть так, но мы с их руки склевывали правду. Пусть по крупицам, но ведь ежедневно.

Мы учились читать. Между строк. Писатели и читатели осваивали тайнопись. Авторы соревновались в кодировании мысли, чтобы рукопись не застряла в главлитовском неводе.

«А шарик вернулся, а он голубой». — Душевно ворковал Окуджава, и миллионы хватались, как васюкинские шахматисты, за волосы, расшифровывая загадочные тропы. На что намекает? К чему клонит? Так и не разгадали. Писатель гордился хорошо спрятанным намеком, а читатель — его раскодированием. Лев Рубинштейн, воспевший революционную романтику в книге «Петроградская сторона», как и все, держал большую еврейскую фигу в кармане. Потряхивая жемчужной гривой, он с гордостью показывал мне свой очерк в каком-то ленинградском еженедельнике, где ему удалось высмеять конформизм Арона Вергелиса… не называя его по имени. Вергелис был так ловко замаскирован под бестолкового голубя, что даже Михаилу Светлову, с которым Лев Ефимович дружил с юности, понадобился битый час, чтобы расшифровать этот образ. Голубь был стар и рыж, он прыгал по брусчатке в погоне за крошками, но не успевал — опережали более молодые и проворные. Тогда глупая птица махнула хвостом на корм и стала клевать сородичей кого не попадя.

— Ты считаешь, что у голубей тоже есть свои вергелисы? — спросил Светлов.

Оттепель — это советская власть плюс эвфемизация всей страны. Эвфемизмы не столько демонстрировали языковое искусство, сколько гармонизировали отношения между словесностью и цензурой. Русская интеллигентская забава под кодовым названием «обмани цензора». Прямолинейность суть примитивность. В двадцатые годы когда хотели похвалить книгу и талант автора, говорили: «его книга непереводима». В шестидесятые — «нераскодируема».

Загадка — любимый фольклорный жанр у русских. Изменились самую малость правила игры — раньше в мудрецах ходил следователь НКВД, натасканный на то, чтобы нехитрой иезуитской логикой навязать автору ответственность не только за то, что он написал, но и за то, что он писать и не помышлял. Теперь же загадки начали загадывать сами художники. Разгадав загадку, прочитав между строк то главное, что хотел (или не хотел) сказать автор, вы восклицаете: «вот молодчина, вот талантище, вот настоящее искусство!» Автор загнал под ноготь (сразу и не выковыряешь) любовь и ненависть. Ну, а если без загадок попробовать, в лоб, как Галич или Синявский? Стоп! — здесь МЫ загадываем загадки! Извольте с вещами на выход. Наш внутренний цензор все-таки дотянет до заслуженной пенсии.

Великое междустрочье закруглило, смягчило острые углы нашего убогого мира, как изгибы мостов смягчают суровые очертания кремлевской стены на старых гравюрах. Мы жадно скользили взглядом по этим закругленностям, вслушивались в звучание слов, чтобы не упустить чего, чтобы раньше других различить, где кончается старое и начинается новое, найти в недо- или иносказанном свое, утвердиться в нем, расстегнуть верхнюю пуговицу, достичь зрелости, снять проржавевшие доспехи, оторваться от слегка отодвинувшейся огненной черты, за которую все равно не вырваться.

Но при всем бунтарстве это была какая-то немужская, «жалистная» лирика. В ней фонтанировала кафкианская жалость к маленькому, беззащитному, ранимому Себе:

Берегите нас, поэтов, берегите нас…