Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович - Страница 55

— Да ты присмотрись, голова садовая, это же настоящее искусство. Я никогда не думал, что у каждой жопы свое лицо. — Он был так захвачен открытием, что не заметил стоявшего в двух метрах пассажира. Покрывшись испариной, он суетливо захлопнул журнал. Теперь с обложки на нас смотрели улыбающиеся друг другу Брежнев и Чаушеску.

Деготь презирал всю советскую литературу оптом и в розницу.

— Я агитки не читаю.

Мне было обидно за Евтушенко и Окуджаву.

— А «Бабий Яр»?

— Такая же агитка, только с дешевым пафосом. Вот когда твой Евтушенко опустит свой «Яр» в избирательную урну вместо бюллетеня с собственноручной подписью, вот тогда мы и поговорим.

— А вы бы опустили?

— А я и не претендую на лавры праведника. Мне мое прозрение стоило тоже немало.

Деготь едва сводил концы с концами. На службе его всерьез не принимали, понукали, а за спиной посмеивались. На работу он устроился благодаря протекции Ворошилова, но дослужиться до старшего научного он и не мечтал.

Так и ковылял в своих стоптанных ортопедических башмаках.

Жил он бобылем. После ареста отца делил жилплощадь с матерью Селин Кателла, дочерью видного французского коммуниста. За год до нашего знакомства он застал мать повесившейся. Володя намекал, что это — официальная версия, что на самом деле ее убили по заданию тех партийных вельмож, которые боялись «оттепельных» разоблачений, что она знала о преступлениях комминтерновцев и сталинских соколов больше, чем они сами.

Я был единственным, кому он мог об этих подозрениях рассказать.

Осень 66 года. Деготь с нетерпением ждал моего возвращения из колымской экспедиции. Ему не терпелось пополнить свои впечатления о лагерях Коми моими рассказами. Я раскрыл перед ним чемодан с колымскими трофеями. Володя бережно перебирал полуистлевшие дальстроевские газеты, листочки с письмами зэков, что-то бормотал, перечитывал, разглядывал на свет, поглаживал…

— Храни эти документы, как зеницу ока. — Произнес он, наконец, что-то внятное. — Когда-нибудь историки будут за ними охотиться. Мы с тобой до этого не доживем.

Мне не удалось выполнить этот наказ. Его судьбу решат искоренители в ходе обыска у моего друга Ильи Бурмистровича.

В том же году в моей жизни произошло невероятное событие — появился собственный магнитофон. Проблема с добычей чистых лент для записи была преодолена — я вспомнил о бывшей соседке, которая работала в доме звукозаписи и подрабатывала продажей склеенных остатков магнитофонных лент. В доме зазвучали «собственные» Галич, Высоцкий, Окуджава, Визбор.

О Галиче мы знали мало. Говорили, что это один из уморенных в лагере златоустов. Высоцкого тоже долгое время воспринимали неадекватно. Успехом пользовались в основном его шуточные и сатирические песни. Их глубинный смысл и поэтическая сила проникали в меня по капле, как внутривенное вливание, как ингаляция, нагнетавшая в кровь кислород, нехватка которого угрожала мозгу и сердцу.

Деготь примчался немедленно и остался у нас ночевать. Услышав Галича, он перестал интересоваться чем бы то ни было еще. Он поставил магнитофон рядом с раскладушкой. Посреди ночи он меня будил, зажигал свет, лишь для того, чтобы сказать: — Нет, ты только послушай это место. Ты понимаешь, что это такое? Это же энциклопедия русской жизни. Вот, чему надо сегодня учить в школах. — У него в глазах стояли слезы. — Ты даже не представляешь, что этот человек знает про нас с тобой. — Он снова гасил свет, возвращался к раскладушке. Засыпая, я слышал жужжание перематывающейся к началу ленты.

Вынашивая планы отъезда, я скрывал их даже от Деготя. Не то, чтобы я ему не доверял — скорее оберегал, не хотел еще больше напрягать его психику. Я дорожил его дружбой. Он бывал утомительным, замордованным. Он был последней жертвой, попавшей под гусеницы сталинского вездехода.

Когда я уезжал, он просил меня разыскать во Франции родственников матери и уговорить их с ним связаться. В парижской телефонной книге оказалось несколько дюжин абонентов с фамилией Кателла. Завершить поиски мне не удалось. Я написал письмо в ЦК ФКП, но ответа не получил.

Вернувшись в Москву через 20 лет — весной 1990 года, я первым делом бросился наводить справки о Деготе. В горсправке на площади Революции мне выдали клочок бумажки с лаконичным текстом «Умер в 1989 году». От Олега Зимарина, моего будущего издателя, работавшего несколько лет в ИМЛе, я позднее узнал, что Деготь умер в своей квартире от сердечной недостаточности, но обнаружен был лишь две недели спустя.

КРЕМАТОРИЙ ПРИ ЦК КПСС

Я сдружился с заведующим так называемым запасным фондом. Так, совсем по-научному называлась книжная свалка, для которой выделили огромную комнату в библиотеке. Туда сбрасывали списанные книги из различных частных поступлений. После цензурной сортировки часть раскидывали по районным библиотекам, а остальное — сжигали. Я часто проводил в этой комнате обеденный перерыв и, с благословения смотрителя этого фонда старика Шейнблата, уносил домой приглянувшиеся книги. Яков Моисеевич однажды увлек меня в свой заповедник:

— Побудь здесь до конца обеда — не пожалеешь. Я за тобой приду.

И повернул в замке ключ. Комната до потолка была завалена связками книг. Автографы и дарственные надписи не оставляли сомнений — это была личная библиотека Сталина. В 1955 году наследники Сталина носились с идеей превратить его кабинет в музей. Дух Кобы еще долго витал под его сводами. Кабинет стоял опечатанный вплоть до 1962 года, когда он зачем-то понадобился Хрущеву. Больше всего хлопот при расчистке кабинета доставила именно библиотека. Значительную часть ее составляли книги, подаренные и подписанные авторами. Библиографическая ценность этой литературы дарственными надписями и ограничивалась. Тысячи томов, нашли свой последний печальный приют в хозяйстве Шейнблата. Увы, ненадолго. Книги были бессистемно собраны в стопки и наспех перевязаны волосатой пеньковой веревкой. Попадались документы и записки, написанные рукой самого вождя. На полях нередко красовались его пометки. Я наткнулся на роскошный фолиант в серебряном окладе, щедро украшенном гравировкой с безвкусной советской символикой. На титульном листе красным: «Максим Горький. “Мать”. Тираж — 1 экземпляр. Москва. 1934» (подарок к 55-летию диктатора). Наверное, для военных историков мог стать бесценным источником и «Устав гарнизонной службы» с редакторскими пометками Сталина прямо в печатном тексте. Или сборник стихов Евгения Долматовского с дарственной надписью «Кесарю кесарево». Из другой книжки — Ильи Сельвинского, тоже подписанной, выпала уже процитированная похвальная грамота Светлане Сталиной. Можно только гадать, как она туда забрела. Эти три томика маленького формата я рассовал по карманам и унес с собой с воодушевлением мальчика из рассказа Брэдбери — Тома, спасшего от неистово разъяренной толпы клочок холста с улыбкой Моны Лизы.

Через несколько дней я попросил моего друга снова впустить меня в волшебную комнату.

— Опоздал, — сказал он. — Вчера большую часть сожгли.

Вот так. Просто и обыденно. Остаток «дожигали» у меня на глазах. В эту партию попал и серебряный Горький. Я помню, как плавился пузатый герб страны. Я неуверенно попытался спасти «весь тираж» уникального издания, но цэковский «дворник» в роговых очках отобрал у меня фолиант и швырнул в полыхающую цинковую лохань. Жгли своих. Шариковская деловитость инквизиторов замешана на непоколебимой уверенности победителя в том, что сотри он с грифельной доски истории чужие письмена, история начнется с него. Этот мотив вдохновил многих исторических деятелей. Наиболее целеустремленным из них был даже не Гитлер, а основатель династии Цинь Шихуанди, который в 213 г. до н. э. повелел уничтожить все хранившиеся в его империи книги и документы, а заодно закопать живыми всех ученых, которые продолжали учить старым идеям.

Ликвидаторы библиотеки Сталина не оставили следов. Один из самых добросовестных и информированных историков Жорес Медведев упоминает о ней следующим образом: «Библиотека Сталина сохраняется где-то и до настоящего времени».