Муля, не нервируй… Книга 3 (СИ) - Фонд А. - Страница 40

Фёдор Фёдорович вытер лицо рукавом, и я понял, что это не пот.

Он замолчал, и в тишине стало слышно, как где-то в камышах крякнула утка. Почему-то я сразу представил Фёдора в той самой квартире: шторы закрыты, бутылки на полу, телефон, молчащий неделями. А потом Большакова — грузного, ворчливого, который долбится в дверь с криком: «Хватит ныть! Бери удочки!». Возможно, это и спасло Фёдора — поездка на природу в хорошей компании, к озеру, ощущение холодной воды на руках, вид солнца, что поднимается над соснами…

Я сглотнул. Сложно было найти нужные слова, чтобы не сорваться в банальности. «Время лечит»? «Найдёшь другую»? Это звучало бы насмешкой. Вместо этого я медленно поднял камень и швырнул его в озеро. Круги разошлись, смывая отражение Фёдора Фёдоровича в воде.

— Мы с Людмилой Ивановной часто вдвоём на лодке катались, — неожиданно сказал Фёдор Фёдорович. — Весной щук ловили…

Он вздрогнул и продолжил:

— Людмила смеялась, когда щука вырвалась у меня из рук и шлепнулась обратно в воду. А потом мы гребли к островку, где цвела ива, и она сказала, что хочет ребенка… А потом вдруг вот эта записка… Да что тут говорить, бабы…

Он сник и умолк.

Солнце поднялось выше, и туман начал таять, обнажая рыжую прошлогоднюю и светло-зелёную, ещё тощую, весеннюю траву на поляне. Фёдор Фёдорович потянулся к большой жестяной кружке, что стояла на скамеечке в лодке, налил остывшего кофе в кружку поменьше.

— Знаешь, Муля, — сказал он неожиданно мягко, — я тут думал… Рыба ведь не держит зла. Клюнула — сорвалась, и плывет себе дальше. А мы, люди, цепляемся за крючки прошлого, пока не истечем кровью.

Он отпил глоток, поморщился:

— Горький кофе. Как моя жизнь. Потому тебе и не предлагаю. Невкусно. Я варить кофе не умею. Людмила мне всегда варила… раньше варила…

Я вздохнул:

— Давайте я сейчас свежего принесу? Сварить-то недолго. Я умею, причём вкусно.

— Не надо. — Фёдор Фёдорович махнул рукой. — Я привык уже. К горечи.

Ветер усилился, зашелестел камышами, понеся запах далекого дождя. Фёдор Фёдорович вдруг подсек удочку, и на конце лески заблестела серебристая плотва.

— Вот и первая! — он улыбнулся по-настоящему, впервые за утро. — Может, и правда — не всё потеряно?

Я кивнул, глядя, как он осторожно снимает рыбу с крючка. Плотва метнулась в воду, оставив круги на поверхности.

— Убежала, — чуть растерянно пробормотал Фёдор Фёдорович. — Вчера слишком хорошо посидели.

— Зато всё наладится, — сказал я. — Может, уже завтра.

Фёдор Фёдорович вздохнул, а я неожиданно сам для себя сказал:

— Если хотите, мы можем в Москве где-то встретиться и поговорить, я знаю, как найти выход из вашей ситуации. Если хотите, конечно…

Фёдор Фёдорович кивнул:

— Я найду тебя. Знаю, ты у Ваньки работаешь. Найду…

Мы замолчали, слушая, как озеро просыпается. А где-то за спиной, на поляне, уже пели птицы, будто зная, что даже самая глубокая рана начинает затягиваться, стоит только позволить свету проникнуть в трещины.

Когда уже все окончательно проснулись и начали шевелиться, из домика выскочил встревоженный Козляткин и, сделав большие глаза, сказал свистящим шепотом:

— Тебя там Иван Григорьевич требует.

Он посмотрел на меня укоризненно и обличительно прошипел:

— Сердитый с утра. Видно, голова сильно болит. Про советско-югославский проект вспоминал… Эх, Муля, куда ты меня втравил! Что мы с тобой теперь делать-то будем⁈

Я подмигнул шефу, скорей для того, чтобы успокоить, и пошел к дому.

Комната, где ночевал Большаков, напоминал бункер в осаждённой крепости. Стол, заваленный всяким хламом, пепельница, переполненная окурками «Беломора», и почему-то потёртый портрет Сталина на стене (Интересно, это Матвей такой верноподданный? Или к нашему приезду подсуетился?). Воздух пропах махоркой и перегаром.

— О чём с Фёдором говорили? — спросил он.

— О жене его, — честно ответил я.

— Плохо ему сейчас, — вздохнул Большаков и добавил, — чуть себя не угробил. А ведь такой человек. Один из ярчайших умов в советской химической промышленности.

И тут же перевёл тему:

— И вот как, Муля, как будем с тобой делать этот советско-югославский проект? — Большаков хрипло кашлянул, разминая затекшую шею. — Вчера по пьянке поговорили, и на этом всё?

Голос его звучал как скрип несмазанной двери. Я понимал: когда Большаков говорит «мы», он имеет в виду «ты». Все риски, все провалы — на подчинённых. Успех — общий. Это в лучшем случае.

Большаков, хоть и после пьянки, был настроен решительно:

— Сидор вчера говорил, что нужна группа сценаристов. А ты набросаешь сценарий за основу. Что предлагаешь взять?

Я представил цензоров, которые вычеркнут каждое второе слово. Комитет по делам искусств, где сидели люди, не читавшие ничего, кроме докладов Жданова.

— Люди после войны устали, — я вскинул голову, — Устали от страха, голода, похоронок. Им нужно смеяться, а не плакать. Возьмём комедию. Не трагикомедию, не драму — чистый смех. Как в цирке.

Большаков усмехнулся и вытащил из-под стола бутылку «Столичной».

— Цирк? Ты хочешь, чтобы нас обвинили в безыдейности? — Он налил в гранёный стакан, и предложил мне, — будешь?

Я поморщился и отрицательно покачал головой.

— «Весёлое кино» — это не по-советски, — Большаков хекнул и залпом выпил водку. Немного помолчал, прислушиваясь к ощущениям и одобрительно кивнул.

— По-советски — это дать людям веру! Они хотят веры в завтрашний день… Кино должно дать надежду, а не напоминать о боли, — сказал я. — Пусть увидят, что завтра может быть лучше. Через смех. Через… классику.

— Какую? — Большаков прищурился. — Гоголя? Да его «Ревизора» уже сто раз ставили. Надоело. Никого этим не удивишь. Тем более на западе.

— Декамерон.

Стакан со звоном ударился о стол:

— Ты с ума сошёл⁈ — Большаков побагровел. — Там же сплошное блядство! Прелюбодеяние, шлюхи, похабные анекдоты! Ты хочешь, чтобы нас сгноили в лагере?

Я закрыл глаза. Передо мной всплыли рассказы бабушки про 1936 год: дед был арестован за цитату из Боккаччо на лекции. «Искусство должно быть чистым, как слеза пролетария!» — орал ему в лицо следователь. Тогда я поклялся, что его слова никогда не станут петлёй на шее.

— Я говорю не о тексте, а о структуре, — я говорил медленно, словно разминируя поле. — Не сам Декамерон, а его структуру… Набор смешных историй, а не эротику! Десять историй, десять дней. Смешных, абсурдных, но… без похабщины. Как у Зощенко.

Большаков замер. Зощенко уже был под запретом, но его имя всё ещё работало как пароль среди своих.

— Пример давай…

— Допустим, история о крестьянине, который перепутал партийного чиновника с поросёнком.

— Партийный чиновник не пойдёт!

— Ну, тогда с кем-нибудь другим. С ветеринаром, к примеру. Или история о девушке-практикантке, которая приехала из города и влюблёна в тракториста…

— И где тут «утверждение веры в завтра»? — язвительно перебил Большаков.

— В том, что даже в глухой деревне могут случиться чудеса. Что тракторист — не герой плаката, а живой человек, который боится первого поцелуя.

— Две недели, — внезапно сказал Большаков, — Через четырнадцать дней сценарий — на моём столе. Полный перечень: локации, актёры, бюджет.

И тут я почувствовал, как холодная игла прошлась по спине.

— Это невозможно! Съёмки в Югославии, согласование с Белградом…

— Не мои проблемы, — Большаков швырнул папку с документами. — На пленуме через месяц я хочу сделать доклад о «новой вехе в советско-югославской дружбе». Хочу выступить с новыми инициативами… Это изменит отношение к советскому кинематографу! Если проекта нет — ты уволен. Если он провалится — мы оба в Магадане.

За окном засмеялся кто-то из наших. Хорошо им, завтракают, смеются себе… Я вдруг понял: это не просто фильм. Это мост через пропасть между «надо» и «можно». Между страхом и надеждой.