Слезы Вселенной - Островская Екатерина - Страница 27

– Значит, я заходчик, – приступил к игре Ничушкин, – мои шесть пик, как положено.

Он заглянул в свои карты и негромко запел:

– Семь червей, – включился в игру Курочкин.

Ничушкин смотрел в свои карты и размышлял.

– Замочили Хомяка, значит, время ему пришло… То есть срок ему вышел, – пожал плечами Альберт Семенович и продолжил песню:

– Мизер, – наконец произнес Евгений Аркадьевич.

Соперники сбросили свои карты на зеленое сукно стола.

– Что сейчас вспоминать всех этих Хомяков и Сусликов, – поморщился Ничушкин, – мы все живые и здоровые. Слава богу, как говорится.

– Я с Хомяком в одном классе учился, – объяснил хозяин дома. – Потом мы с ним обменник открыли. И меня подхватил Карпоносенко, предложил работать на него. То есть на его банк или на его карман, что одно и то же. Потом уж Лев Борисович меня и с тобой познакомил.

– Да у тебя половина гостей – птенцы его гнезда, – напомнил Ничушкин. – Но тогда, тридцать лет назад, Карпоносенко был звездой. Молодой, богатый, как не знаю кто… Шикарный костюм, золотая цепь на шее… не цепь, а цепище! А еще часы золотые, сверкающий «Мерседес» и личная охрана следом на черном «Тахо». Но ведь и его грохнули недавно. Вечности все равно, кто ты – олигарх Карпоносенко или нищий Хомяк.

Альберт Семенович начал раздавать карты. А хозяин дома взял со стола пульт и нажал кнопку. Вспыхнул экран, на котором появился поэт Кислевич.

– Это точно, – согласился с поэтом Ничушкин.

– Правда, что тебя жена возила в Хорватию на нудистский пляж? – поинтересовался Курочкин.

– Вранье!– потряс головой Альберт Семенович.– Это я ее возил. Мы с ней заранее договорились, что я вывожу ее на этот нудистский пляж, уж если она себя всем показать хочет, а за это я еду в Кению на сафари один, без нее. Вот это действительно поездка была! Я лично слона замочил! И в бегемота стрелял, попал раза три или четыре, но он нырнул в какую-то лужу, а как его из болота достать, даже негры не знают. А потом я еще мулатку снял… Так она круче слона оказалась, не говоря уже о бегемоте. Такая экзотика, что словами не передать! Рост метр восемьдесят – не меньше, ноги длиннющие и осиная талия… И все время лопочет, сначала на английском, а как поняла, что я в нем ни бум-бум, то на свой родной суахили перешла. Язык у них простой, но все равно не поймешь ни фига. Я помню только то, что она кричала… Хапана, мзунгу![34] А еще на суахили слово «джамбо» означает привет… Короче, мужики, вы попали: у меня тоже мизер.

– А теперь песня! – провозгласил с экрана длинноволосый поэт. – Она называется «Песня корейских партизан».

Он покашлял и пропел на мотив итальянской партизанской песни:

Вадим Кислевич закончил выступать и начал раскланиваться. Ему аплодировали. А Вероника Сорина вручила ему букет алых роз.

Она сбежала со сцены и заглянула в бильярдную.

– Ну как вам поэзия? – поинтересовалась она.

– Хиленько как-то, – ответил Ничушкин, – можно и получше.

А Евгений Аркадьевич, глядя в свои карты, молча кивнул.

– Действительно, – согласилась Вероника, – как выяснилось сегодня, один наш охранник пишет лучше.

Она вернулась в зал. На сцене женщины обступили Вадима Кислевича, который раздавал автографы. Потом все спустились в зал. И тут же управляющий домом Николай вынес на сцену, держа над головой, диван-козетку. Литературовед Чаплинский дождался, когда мужчина удалится, и произнес торжественно:

– А теперь гвоздь сегодняшней программы – неповторимая и непревзойденная, всеми любимая и обожаемая Варвара Колпакова.

Поэтесса поднялась из-за стола, на ней было длинное шелковое платье-халат. Колпакова начала бродить по сцене от одного ее края до другого, незаметно расстегивая пуговички платья. Покончив с этим важным делом, Колпакова повернулась к зрителям и отрепетированным многократно движением резко сбросила с себя платье. В зале повисла тишина, женщины напряглись и обернулись на своих спутников, пытающихся казаться равнодушными. Только сидящая перед Гончаровым и Леной жена вице-губернатора вскрикнула испуганно и радостно:

– Ах!

На Колпаковой остались топик от ночного комплекта, ажурное белье и чулочки. Лишнего веса у служительницы Эрато[35] было много.

Поэтесса еще раз прошлась по сцене, стараясь ставить ступни ног по линии, как это делают модели на дефиле. Потом она опустилась на козетку, вздохнула, выгнула спину и медленно легла на диванчик животом вверх. Вздохнула громко, а потом еще громче произнесла нараспев:

– Гениально, – прошептал Гончаров, наклонившись к Лене, – можно даже не продолжать.

Но сидевшая перед ними Ирина Ивановна Марфина услышала. Обернулась и тоже прошептала, чтобы не мешать выступающей поэтессе:

– Помолчите! Вы что, красоты не понимаете?

продолжила Колпакова. —

Партия закончилась. Сорин подсчитал свой выигрыш и записал на грифельной доске, кто и сколько ему должен. После чего посмотрел на партнеров:

– Продолжим?

– А что мне еще остается, – ответил Курочкин, – на ровном месте почти пятьсот евро потерял.

– Не повезло тебе, Рома, – улыбнулся Ничушкин. – Но это тебе за то, что ты всегда не дозаказываешь: у тебя чистых семь взяток на руках, а то и все восемь, а ты шесть заказываешь, чтобы кому-то в гору пошло. За такие подставы раньше морду били. Карма называется.

– При плохой карме не бывает хорошей ауры, а за плохую ауру бьют по харизме, – напомнил Сорин старую истину.

Он снова включил экран, на котором лежащая на диванчике поэтесса, превозмогая негу, проникновенно читала стихи: