Книга тайных желаний - Кидд Сью Монк - Страница 37

— Будь на то моя воля, я бы так и поступил, но в Назарете для меня мало работы, ты же знаешь.

— Разве там больше не нужны плуги, хомуты и стропила?

— Люди охотнее наймут Иакова и Симона. Я постараюсь не слишком задерживаться. Сначала направлюсь в Иафию, а если там не повезет, заверну в Кислоф-Фавор и Дабир.

Иафия. Та деревня, в которую отослали Тавифу. Хотя в последний раз мы с подругой виделись полтора года назад, она не покидала моих мыслей. Я без малейшей утайки рассказала о ней Иисусу и даже спела несколько ее песен.

— Принеси мне весточку от Тавифы, когда будешь в Иафии, — попросила я.

Он замешкался, прежде чем пообещать:

— Я расспрошу людей, Ана. Но даже если мне удастся что-то узнать, боюсь, новости могут оказаться плохими.

Я едва расслышала его слова. В голове у меня сама собой зазвучала Тавифина песня о слепых девушках.

После полудня я застала Иисуса за перемешиванием раствора для починки раскрошившейся стены, которая опоясывала двор. Руки у мужа были по локоть в грязи, но я больше не могла таиться.

— Помнишь, — сказала я, подавая ему чашу с водой, — ты говорил, что некоторые люди чувствуют призвание, которое заставляет их покидать семью и отправляться пророчествовать и проповедовать?

Он ошеломленно уставился на меня, щурясь от солнца.

— Ты еще думал, что твое место может быть среди них, — продолжала я. — Ну так вот, у меня тоже есть призвание… И это не материнство, а кое-что другое.

Такое, что трудно объяснить.

— Ты имеешь в виду молитву внутри чаши? Твои истории?

— Да. — Я взяла его за руки, не обращая внимания на корку подсыхающей глины. — Что, если я тоже, подобно мужчине, могу глаголить истину? Разве мое призвание не стоит жертвы?

Я была еще очень юна — всего-то сравнялось шестнадцать лет — и переполнена надеждами. Мне по-прежнему верилось, что не придется долго ждать. Случится чудо. Небо расступится. Господь прольет на землю дождь из чистых свитков.

Я всматривалась в лицо Иисуса. Сожаление и неуверенность были написаны на нем. Бездетность считалась большим несчастьем, чем сама смерть. Мне вдруг пришел на ум закон, который позволяет мужчине развестись после десяти лет супружества, если жена не зачала, хотя я, в отличие от матери, не опасалась на свой счет: Иисус никогда не воспользовался бы этим правом. Я боялась лишь разочаровать его.

— Но разве тебе обязательно приносить эту жертву сейчас? — спросил он. — Время еще есть. Наступит день, когда ты сможешь писать.

Теперь мне стало ясно, что день, о котором он говорит, наступит еще очень нескоро.

— Я не хочу детей, — прошептала я.

Это была моя сокровенная тайна, о которой я никогда не говорила вслух. Добрые женщины рожают детей. Добрые женщины хотят иметь детей. Что следует и чего не следует делать доброй женщине, вбивали в голову каждой девушке. Нам приходилось таскать эти правила с собой, точно камни из основания храма. Добрая женщина скромна и тиха. Она покрывает голову, когда выходит из дома, и не разговаривает с мужчинами. Она выполняет работу по дому, повинуется мужу и служит ему. Она верна супругу и, что самое важное, рожает ему детей. Лучше, если мальчиков.

Я хотела услышать, что скажет Иисус, но он только зачерпнул мастерком раствор и принялся выравнивать стену. Побуждал ли он меня быть доброй женщиной? Ни единого раза.

Я выждала несколько мгновений, но он так и не заговорил.

— Значит, ты хочешь спать отдельно? — спросил он, когда я уже совсем было собралась уходить.

— Нет-нет! Но я намерена воспользоваться снадобьями, которые дают повитухи. Я… уже ими пользуюсь.

Иисус посмотрел на меня так пристально, что я с трудом удержалась, чтобы не отвести взгляд. Острое разочарование, которое я прочла в его глазах, постепенно смягчилось, а затем совсем исчезло.

— Мой маленький гром, я не стану судить твое сердце и укорять за сделанный выбор.

Тогда впервые прозвучало ласковое прозвище, которым он станет называть меня до самого конца. Я сочла его слова выражением нежности. Он расслышал бурю, которая обитала внутри меня, и не собирался ее подавлять.

VI

Дни без Иисуса тянулись долго. Иногда по вечерам мне бывало так одиноко, что я тайком заводила Далилу в нашу комнату и кормила ее апельсиновыми корками. Бывало, я переносила свой тюфяк в кладовую и укладывалась рядом с Йолтой. Время, которое Иисус проводил в странствиях, я отсчитывала с помощью камешков: новый день — новый камень, а маленькая горка между тем становилась все выше. Девять… десять… одиннадцать.

На двенадцатый день я проснулась, зная, что Иисус вернется до темноты и принесет благие вести. Я не могла сосредоточиться на работе. После полудня Мария застигла меня в тот миг, когда я бездумно изучала паука, спускающегося с края кувшина.

— Ты не заболела? — спросила свекровь.

— Иисус вернется сегодня. Я чувствую.

Она не сомневалась ни секунды.

— Тогда приготовлю ему поесть.

Я искупалась и надушилась гвоздичным маслом. Распустила волосы и надела темно-синюю тунику, которую так любил муж. Налила вина и положила на стол хлеб. Снова и снова я подходила к двери и смотрела в сторону ворот. Закатные отсветы на холмах… Первые семена тьмы, плывущие по воздуху… Сумерки, крадущиеся по двору.

Он появился с последними лучами света, вернулся со своими инструментами и деньгами, которых должно было хватить, чтобы пополнить запасы пшеницы и купить ягненка. Когда мы остались одни в комнате, Иисус заключил меня в объятия. Я чувствовала исходящий от него запах усталости.

— Какие новости ты принес? — спросила я, подавая ему чашу с вином.

Он описал свои дни, работу, которую его наняли сделать.

— А Тавифа? Что-нибудь удалось узнать?

— Сядь. — Он похлопал по скамье рядом с собой.

Неужели новости настолько ужасны, что мне нужно сесть? Я опустилась рядом с мужем.

— Один человек из Иафии позвал меня смастерить новую дверь для его дома. Все в деревне знали о Тавифе, в том числе и его жена, которая рассказала мне, что мало кому довелось видеть эту девушку и многие боялись ее. Когда я спросил, в чем дело, женщина объяснила, что Тавифа одержима демонами и ее держат под замком.

А я-то надеялась на совсем другие вести.

— Ты отведешь меня к ней?

— Она уже там не живет, Ана. Женщина сказала, что Тавифу продали человеку из Иерихона, землевладельцу.

— Продали? Она что же, рабыня в его доме?

— Видимо, да. Я расспрашивал о ней и других жителей Иафии, и все они поведали мне ту же историю.

Я положила голову мужу на колени, и он погладил меня по спине.

VII

В течение следующего года я привыкла к отсутствию Иисуса. Со временем жизнь без него стала меньше походить на рану от копья в боку и превратилась в зуд от занозы в пальце. Когда хлопоты по дому подходили к концу, я с облегчением шла посидеть с Марией или Йолтой, требуя у них рассказов о детстве Иисуса или о жизни в Александрии. Иногда я вспоминала родителей, живших в часе ходьбы от меня, и брата Иуду, который скитался неизвестно где, и тогда меня начинала грызть тоска. Ни от кого из них не было вестей. О Тавифе — рабыне, проданной чужому человеку, — я старалась вообще не думать.

У меня вошло в обычай повязывать красную нить на запястье всякий раз, когда Иисуса не было рядом. Однажды ранней весной я почувствовала неявную тревогу и заметила, что за последний год нить совсем истончилась. Мне стало страшно, что она порвется. Я гладила ее кончиком пальца и уговаривала себя, что, даже если это случится, ничего зловещего тут нет, но потом вспомнила о чернильном пятне на дне чаши для заклинаний, о сером облаке над моей головой. Трудно было поверить, что оно тоже ничего не значит. Нет, я не стану рисковать, не дам нити оборваться. Я развязала узелок и сунула потрепанный талисман в мешочек из козлиной кожи.