Лимеренция (ЛП) - Долорес Х. К. - Страница 40

— Как долго они держали тебя там, внизу? — Глупый вопрос, учитывая, что я, вероятно, на расстоянии одного неудачного подбора слов от раздавленного трахеи, но если любопытство уже стало моим падением сегодня вечером…

Адриан отвечает с небольшим колебанием.

— Это зависело от того, насколько я сожалел, — объясняет он, и, несмотря на все его разговоры о том, что ему "повезло", в его тоне сквозит гнев. — Вначале это длилось всего несколько часов, но если я выходил в слезах, мне приходилось возвращаться. Когда я становился старше, мои наказания становились длиннее. Самое длинное… — Он колеблется. — Это был мой последний поход в подвал. Последняя запись в дневнике.

— Как долго? — Мягко подсказываю я.

— Два дня, — отвечает он. — Это был первый раз, когда я дал отпор своему отцу, и я верю, что он пытался доказать свою правоту. Я мало что помню из этого. Мне никогда не разрешали носить еду или воду в подвал, и в какой-то момент у меня, должно быть, закружилась голова, и я потерял сознание. Когда я пришел в себя, прошло больше сорока восьми часов, и наш семейный врач обрабатывал раны на моей лодыжке и неприятную инфекцию почек, которая, должно быть, развилась из-за обезвоживания.

Адриану, может, и не нужна моя жалость, но она все равно есть — камень жалких размеров, от которого у меня сводит живот.

— Я никогда никому раньше не рассказывал об этом. Ты первая. — Его голос обманчиво нежен.

— Почему ты это сделал? — Очевидный ответ: ну, потому что я спросила, но он добровольно предложил гораздо больше.

Наши лица находятся в нескольких дюймах друг от друга, его прохладное дыхание овевает мою кожу — хотя для этого мне приходится вытягивать шею в равной степени, как и ему наклоняться.

Его ответ такой же мягкий.

— Потому что это не имеет значения.

Мои глаза расширяются.

И тут его рука сжимается сильнее.

Я реагирую инстинктивно, изо всех сил толкая его в грудь, но он не сдвигается с места. Ни на дюйм.

— Подожди! — Это выходит как какой-то наполовину вздох, наполовину хрип, и, к моему абсолютному удивлению, его хватка ослабевает.

Удушье длилось не больше секунды, но я втягиваю воздух, как будто в комнате его недостаточно для нас обоих.

— Просто подожди, — я выдавливаю из себя еще один сдавленный вздох. — Просто подожди. Тебе захочется услышать, что я хочу сказать.

— И что? — бормочет он, и хотя он больше не пытается меня задушить, рука на моей шее достаточно предупреждающая.

Я делаю несколько долгих, судорожных вдохов.

Подумай, Поппи.

Что, черт возьми, я могу сказать, чтобы сохранить себе жизнь прямо сейчас?

Вариант первый: раствориться в луже слез и надеяться, что у Адриана такая же аллергия на плачущих женщин, как и у Рика. Заманчиво… Но я сомневаюсь, что Адриан скажет мне найти мою мать и отправит меня за пивом.

Вариант второй: ударить себя в грудь и надеяться, что это отвлечет его достаточно надолго, чтобы он ускользнул. За исключением того, что Адриан не проявил ни малейшего влечения ко мне, и мне не нужно, чтобы кто-то смеялся над моей чашечкой С, прежде чем они убьют меня.

Я делаю еще один протяжный вдох.

Я была здесь раньше. Та же комната, другой дневник. И тогда Адриан отпустил меня.

Но только потому, что я его заинтересовала.

И я заинтересовала его только потому, что была… честной.

Я замираю, ответ поражает меня со всей силой удара молнии.

— Тебе не нужно меня убивать, — выпаливаю я.

— О, я что-то не понимаю? — В его голосе слышится нотка сарказма.

Я качаю головой и смотрю ему прямо в глаза.

— Нет. Ты не понимаешь. В нынешнем виде, да, я обуза. Я знаю о тебе кое-что, чего никогда никто не сможет узнать. Кое-что, что я могла бы использовать против тебя так же, как это сделал Микки.

— Ну, посмотри на это, — растягивает он слова. — Мы на одной волне.

— Но… — Я поднимаю палец. Мой голос дрожит. В отчаянии. — Мы оба знаем, что убивать меня грязно. Две смерти за семестр? Это гарантировало бы, что я буду держать рот на замке, но это доставляет много хлопот тебе и, очевидно, не очень хорошо для меня. Итак, я готова предложить тебе кое-что еще, что, как мне кажется, идеально подойдет для нас обоих .

— Я слушаю.

Я сглатываю. Я никогда не думала, что вот так я откроюсь другому человеку.

То, что может погубить меня, может спасти мою жизнь.

Какая ирония судьбы.

В животе у меня тошнотворное месиво, я излагаю это как деловую сделку.

— Прямо сейчас у меня есть рычаги воздействия на тебя, но что, если бы я могла предложить тебе то же самое? Рычаг давления на меня и более равномерно склонить чашу весов. Взаимное гарантированное уничтожение.

Он приподнимает бровь, по-видимому, не впечатленный.

— Мне неприятно расстраивать тебя, милая, но у тебя нет ничего, что стоило бы использовать. Твоя детская травма могла бы стать не слишком интересным сеансом терапии. К утру мое сообщение было бы разнесено по всем крупным новостным каналам.

— Это не моя травма, на которую я пытаюсь воздействовать, — парирую я. — Это что-то другое. Я сделала что-то… — Я не могу подобрать слов, чтобы описать это. Неправильно? Незаконно? Аморально практически во всех религиях мира? — … действительно плохое. Кое-что, что ты мог бы использовать, чтобы погубить меня.

В его темных глазах вспыхивает интерес.

— Это так? И что же за ”по-настоящему плохое" могло погубить девушку из американской глуши?

— Незаконная вещь.

Он кивает, прося продолжения.

— Ты был прав, — шепчу я, — Насчет меня.

Он бросает на меня сухой взгляд.

— Я сам такой, так что мне понадобится нечто большее.

— Я… — Еще один глоток. Дальше ничего не следует. — Здесь не должна находиться. В Лайонсвуде.

— У тебя есть стипендия в Лайонсвуде.

— Но она не моя.

Его глаза сузились.

— Ты сделала что-то, чтобы получить здесь стипендию?

Я коротко киваю.

— Да. Это идеальный способ выразить это. Я исказила свои академические способности, чтобы получить стипендию.

— Ты жульничала, — прямо говорит он.

— Обман, введение в заблуждение… одно и то же, — пожимаю я плечами. — И, честно говоря, детали не имеют значения. Важно то, что у меня есть стипендия, которой у меня не должно быть. И я знаю, что не должна была этого допускать, но никто другой этого не делает. И если ты кому — нибудь расскажешь, например декану…

— Он заставил бы тебя вернуть каждый цент, который ты задолжала за обучение, — заканчивает он, и мрачная улыбка, расплывающаяся по его лицу, абсолютно не успокаивает мои нервы. — Возможно, возбудить уголовное дело.

— А это 846 000 долларов, которых у меня нет, не считая проживания и питания.

О, я знаю точное число.

По ночам, когда тревога не дает мне уснуть, я люблю подсчитывать, сколько жизней потребуется, чтобы все вернуть.

Обман, с помощью которого я попала в Лайонсвуд, был, безусловно, худшим поступком, который я когда-либо совершала.

И это лучшее, что я когда-либо делала для себя.

Потому что, если бы я этого не сделала — если бы я прислушалась к своей совести, или к своим нервам, или к чему — то еще в тот день, — я точно знаю, где бы я была: все еще застрявшая в Мобиле с будущим, ведущим в никуда, кроме как делить ночную смену в закусочной с мамой.

О Пратте даже не могло быть и речи .

— Теперь ты видишь это, верно? — Настаиваю я. — Ты можешь погубить меня этим, и если ты расскажешь нужным людям, это может закончиться тем же, чем закончился бы твой дневник: растиражированный на первой полосе новостей с каким-нибудь заголовком вроде «Девочка мошенничает с элитной школой-пансионом из-за полной стипендии. Ожидается тюремный срок». Нам обоим есть что терять.

Если не считать звука моего собственного прерывистого дыхания, в комнате тихо.

Адриан молчит.