Лимеренция (ЛП) - Долорес Х. К. - Страница 38

здесь темно и страшно

Я смотрю на первую страницу, еще более озадаченная, чем когда-либо. Что за маленький ребенок написал это? По крайней мере, это звучит как обращение маленького ребенка, но ни в странице, ни в дневнике нет имени. Запись также не выглядит новой, чернила со временем выцвели.

Я перехожу к следующей странице.

Я не хотел сделать ничего плохого. Папа сказал, что я смутил их за ужином, и он вернул меня сюда. Я извинился перед ним, но он сказал, что решит, когда простит меня. Я хочу вернуться наверх.

Манжета на ноге болит. Кажется, у меня идет кровь. Я звал маму, но она не отвечала.

Пожалуйста, прости меня. Я не хочу быть здесь.

Мне жаль.

Мне жаль.

Я обещаю, мне действительно жаль.

Я не хотел испачкать свою новую рубашку.

Широко раскрыв глаза, я перехожу к следующей записи.

Не думаю, что мама и папа знают о моем дневнике. Я нашел ее в одной из картонных коробок здесь, внизу. Я пишу в нем, пока папа меня не выпустит. В прошлый раз, когда он это сделал, я подбежал к маме и попытался обнять ее, но она мне не позволила. Она сказала перестать плакать, или я вернусь.

Мне жаль.

Может быть, если я напишу здесь "Извини", мама с папой мне поверят.

Мне действительно, очень жаль. Я больше никогда не просплю.

Значит, это ребенок. Тот, который записал тревожный отчет о своих… наказаниях? Я продолжаю читать.

Я знаю, что на этот раз я сделал не так. Я очень старался быть хорошим. Я, правда, старался. Мама пригласила меня на чай к мистеру и миссис Коста, чтобы я мог поиграть с Мигелем.

Ему столько же лет, сколько и мне. Я спросил его, запирают ли его родители в подвале, когда он совершает что-то плохое, но он не понял, о чем я говорю.

Мигель рассказал мистеру и миссис Коста, которые рассказали маме, которая очень рассердилась на меня, когда мы вернулись домой.

Мне жаль.

Она сказала, что я смогу выйти, когда научусь держать рот на замке.

Мне действительно жаль.

Отныне я буду хорошим.

Ужас охватывает меня.

Есть еще несколько подобных записей. Письменные извинения и обещания вести себя хорошо — и все это за, казалось бы, невинные ошибки. Плач. Выражение страха. Разговоры без разрешения. Уронил бутылку дорогого виски. Забыл о хороших манерах в присутствии компании.

И каждая ошибка, кажется, заслуживает одного и того же наказания: быть запертым в подвале. К записям не прикреплены даты, но когда я добираюсь до последней страницы, я могу сказать, что прошло значительное количество времени. Здесь автор намного старше.

Отец уже давно не загонял меня в подвал, и сегодняшняя ночь будет последней. Я знаю это так же хорошо, как и он. Ранее, когда он попытался силой стащить меня с лестницы, я чуть не одолел его.

И на мгновение в его глазах появился неподдельный страх. Секунда, когда он понял, что я больше не маленький ребенок, бесконечно цепляющийся за непостоянную любовь своих родителей. Я почти мужчина, ростом с него.

Я продолжаю проигрывать панику на его лице. Если бы я мог повернуть время вспять и насладиться его ужасом еще немного, я бы это сделал. Я думаю, что, возможно, это самое большое удовольствие, которое я получил от его присутствия за последние годы.

И это почти оправдывает все это испытание.

Моя лодыжка онемела давным-давно, хотя всякий раз, когда я двигаю ногой, она все еще вызывает стреляющую боль. Я сказал маме, что в цепочке нет необходимости, но после инцидента с отцом, полагаю, я не могу винить ее за беспокойство.

Однако она почти полчаса спорила с ним о том, действительно ли необходим поход в подвал. Даже сейчас она говорит ему, что моя четверка с плюсом за работу по "Грозовому перевалу" — результат моих проблем со сном в последнее время, а не признак того, что я начинаю лениться выполнять школьные задания.

Я хотел бы сказать, что ценю, что она встала на мою защиту, но знаю, что это не продиктовано каким-либо материнским инстинктом или чувством вины.

Она делает это, потому что чувствует те же перемены, что и Отец. Она знает, что я становлюсь старше, и однажды, она больше не сможет контролировать меня.

Никто этого не сделает.

Срань господня.

В моей голове крутится бесконечный список вопросов. Был ли прав владелец дневника? Был ли это его последний поход в подвал, или ему просто не хватило места для записи будущих?

И, что более важно, почему у Адриана это есть?

Он не похож на дневник Микки, описывающий повседневную рутину выпускного класса.

Это изображение жестокого обращения. Невинный ребенок, запертый в темноте, его нога скована до крови, вероятно, со шрамами…

О Боже мой.

— Я вижу, рыться в моих вещах — это твоя привычка, — холодный голос разносится по комнате, и я роняю дневник Адриана, — как будто он сделан из азотной кислоты.

Тело напрягается, сердце бешено колотится, я поворачиваюсь к нему лицом и говорю:

— Адриан. — Как будто это не я стою здесь, живое воплощение оленя в свете фар, и мне нечего добавить. — Я могу…

Объяснить.

Это слово замирает у меня на губах в тот момент, когда я вижу его лицо.

Потому что гнев Адриана не слышен — его ощущают.

Это в напряжении его плеч. В твердости его челюсти. В сужении его глаз. Он прислоняется к дверному косяку, небрежно скрестив руки, но от него исходит столько ледяной ярости, что, клянусь, температура в комнате падает на десять градусов.

Я в полной заднице.

— Тебе понравилось? — Внезапно спрашивает он, каждое слово отрывистое и острое, как нож.

— Что? — Мое сердце грохочет в ушах.

— Ты прочитала, — говорит он и мотает головой в сторону журнала, раскрытого на полу. — Тебе понравилось?

Я энергично качаю головой.

— Я не знала. Я просто… я имею в виду, да, я вынюхивала, но я бы никогда не прочитала это, зная, что это твое.

— Но ты это сделала. — Он произносит это мягко, но в нем столько же резкости, сколько во всем остальном.

— Да, и я хотела бы, чтобы…

— Ты знаешь, что я сделал с последним человеком, который читал мой дневник?

Должно быть, он видит ужас в моих глазах, потому что продолжает так же тихо:

— Хранить это в ящике стола — недавняя разработка, ты же знаешь. Раньше я держал дневник на книжной полке вместе со всем остальным, но однажды Микки Мейбл наткнулся на него. — Мышца на его челюсти напрягается. — Он позаимствовал несколько моих книг для урока естествознания и якобы случайно забрал их домой. Когда он открыл его, то подумал, что это его дневник — по крайней мере, так он мне сказал. И действительно, я могу признать, что они действительно похожи. — Он выжидающе смотрит на меня. — Ты так не думаешь, Поппи?

— Да. — Мой голос тих. Тоненький.

— Но действительно ли это случайность, если ты продолжаешь читать то, что, как ты знаешь, тебе не принадлежит? — Еще один выжидающий взгляд.

— Нет. — Мои руки дрожат, поэтому я засовываю их в карманы.

— Ну, посмотри на это. Мы кое в чем согласны, — говорит он. — Не то чтобы это имело значение. У тебя еще меньше шансов устоять на ногах, чем у Микки, потому что ты не случайно стащила его с моей книжной полки. Ты рыласьв моем столе. Ты искала что-то, что было спрятать.

Паника угрожает охватить меня, потому что я знаю, мы оба знаем, что эта ситуация уже вышла из-под моего контроля.

— Так вот почему ты убил Микки.

Я не совсем уверена, что побудило меня сказать это, но если я смогу сместить акцент с моей ошибки, возможно, это даст мне достаточно времени, чтобы понять, как разрядить ситуацию.

Что-то вспыхивает в его глазах — что-то темное и глубоко сидящее, что, вероятно, было там задолго до того, как он вообще появился в Лайонсвуде. Что-то, вероятно, родившееся в этом подвале.