Милфа (СИ) - Малиновская Маша - Страница 29

Домой.

Мне нужно вернуться домой.

Я не знаю, как. Не знаю, что буду говорить. Но мне нужно туда. Мне нужно хотя бы что-то, за что я смогу зацепиться.

Я выпрямляюсь, собирая в кулак последние силы, и шаг за шагом двигаюсь в сторону дороги.

Ощущение, что жизнь кончена. Но я ещё дышу.

39

Я возвращаюсь домой как во сне. В каком-то плотном, молочном тумане, как Николь Кидман в фильме “Другие”.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Кажется, что я плыву, а не иду, будто воздух сгустился, превратился в вязкую, липкую массу, которая мешает дышать. Мешает думать.

Да и не хочется думать вовсе. Не получается. Мысли словно трясина. Огромное болото боли.

Я никогда не ездила на попутках. Тем более ночью. Безумной ведь надо быть, чтобы сесть к кому-то в машину среди ночи.

Но, наверное, у меня такой вид, что эти двое парней, чью машину я тормознула возле круглосуточного супермаркета, даже вопросов не задавали. Да и было ощущение, что мне плевать. Я вся онемела. Застыла.

Они высаживают меня напротив парка, и я иду домой. Даже думать не хочу, что там может сейчас произойти. Мне уже все равно сейчас. После такого позора и кошмара.…

Я открываю калитку и поднимаюсь по лестнице на автопилоте, механически вставляю ключ в замок, поворачиваю, вхожу внутрь.

Тишина. В доме так же темно.

Я иду в спальню. Роман спит, его ровное дыхание заполняет комнату.

Я замираю на пороге, пытаясь осознать, что мне теперь делать, но голова совершенно пустая. Меня словно выпотрошили. Всё внутри выжжено, только пепел, только раскаленные угли в грудной клетке.

Я переодеваюсь, скидываю одежду, которая теперь кажется чужой и грязной. Кожа ноет от воспоминаний прикосновений рук Ильи, покрывается мурашками, стоит лишь вспомнить его обезумевшие глаза.

Влезаю под одеяло, стараясь не шевелиться, чтобы не разбудить мужа. Свернувшись калачиком, прячу лицо в подушку.

Тело содрогается от беззвучных рыданий. В животе сводит спазмом.

Я раздавлена. Я предана. Кажется, что сердце разорвалось на части, а из осколков вытекает какая-то холодная, липкая пустота. Меня затягивает в неё, я тону.

Больно. Господи, как больно.

Я не знаю, сколько так лежу, но в какой-то момент слёзы высыхают, оставляя после себя сухую, болезненную пустоту. Тьма накрывает меня с головой.

Утро.

Я открываю глаза и сразу понимаю, что не хочу вставать. Не хочу открывать глаза и смотреть в новый день. Не хочу делать вид, что я жива.

Из ванной доносится шум воды. Роман в душе.

Я сажусь на кровати, провожу ладонями по лицу. Внутри — ничего. Ни боли, ни страха, ни злости. Только тянущая пустота.

Я поднимаюсь, машинально натягиваю халат и иду на кухню. Открываю холодильник, достаю яйца, масло, нарезаю хлеб. Всё происходит само собой. Как будто я просто программа, которая выполняет заложенный в нее алгоритм. Разбиваю яйца в сковороду. Грею чайник. Накрываю на стол.

Роман спускается уже в костюме и с дипломатом, садится напротив.

— Доброе утро, — говорит он, берёт чашку с кофе и подносит к губам.

Я молча киваю. Не хочу смотреть на него. И на себя в зеркало не хочу.

Роман завтракает и, прикоснувшись губами к моей щеке, уходит.

Я же остаюсь в своем вакууме без мыслей и ощущений.

В пустоте.

Дни тянутся один за другим, сливаются в тягучую серую ленту. Я хожу на работу. Возвращаюсь домой. Готовлю еду. Разговариваю с Романом, с Костей по телефону.

Делаю всё, что должна. Как должна.

С утра я просыпаюсь с тяжестью в груди, но не даю себе времени на рефлексию. Душ, одежда, макияж. Всё автоматически. На работе мне говорят, что я выгляжу уставшей, но я лишь улыбаюсь в ответ. Кто-то шутит, что мне нужен отпуск, но внутри меня это даже не вызывает реакции.

Я прихожу домой, снимаю туфли, переодеваюсь, мою руки. Готовлю ужин, ставлю тарелки на стол. Иногда Роман говорит о новостях, обсуждает что-то, что случилось на работе. Я киваю, поддакиваю, произношу какие-то нейтральные фразы, но смысла в них нет.

Я словно пустая оболочка.

Вечером я смотрю в зеркало и не узнаю себя. Темные круги под глазами, взгляд, в котором больше нет жизни. Я беру кисти, пытаюсь рисовать, но каждый мазок кажется лишним. Бумага остаётся почти нетронутой.

Ночью я ворочаюсь в постели. Сон не приходит. В темноте я смотрю в потолок, слушаю, как дышит Роман, и думаю о том, что я задыхаюсь. Не от страха, нет. Он умер вместе с другими чувствами. А от этой пустоты.

Но утром всё начинается заново.

Я не живу. Я существую.

Сегодня пятница и у меня занятие в художественной школе. Мне не хочется рисовать, но я иду. Положено ведь — расписание.

Прихожу и едва заставляю себя поздороваться с одногруппниками. Они улыбаются, кто-то шутит, кто-то оживленно обсуждает последние работы. Я киваю, отвечаю на приветствия, но не задерживаюсь ни с кем взглядом. Слова даются с трудом, и, честно говоря, я не чувствую в них необходимости.

Преподаватель раздает листы, краски, ставит перед нами натюрморт — старый медный кувшин и корзину с фруктами. Все берутся за работу, кто-то оживлённо обсуждает технику, делится палитрой.

Я молчу. Просто беру кисть и начинаю рисовать.

Цвета выходят слишком тёмными. Глубокий синий, чернильный чёрный, размытые красные пятна. Кисть движется почти автоматически, но я вижу — моя рука не хочет выбирать другие оттенки. Не получается. В груди словно клубок тяжёлых нитей, который с каждым мазком затягивается всё туже.

— Лиля? — раздается голос преподавателя. Я вздрагиваю и поднимаю голову.

Он стоит рядом, смотрит на мою работу с лёгким недоумением.

— У тебя необычная подача, но.… ты в норме? — мягко спрашивает он.

Я сжимаю кисть крепче, ощущая, как ногти впиваются в ладонь.

— Да, просто экспериментирую, — выдаю в ответ.

Он кивает, но смотрит пристально. Будто видит больше, чем мне хотелось бы показать.

Я возвращаюсь к работе, но теперь чувствую себя неуютно. Всё, что есть у меня внутри, медленно просачивается на бумагу.

Грязные мазки. Рваные линии. Опустошение.

Вдруг осознаю, что мне хочется взять канцелярский нож и просто подрать лист на мольберте. Порвать на куски. Порезать, уничтожить.

Когда урок заканчивается, я мою и складываю кисти, оттираю краски от пальцев, прощаюсь. Мне всё равно, что кто-то зовёт в кафе после занятия. Всё, чего я хочу — добраться до дома, спрятаться, провалиться в сон. Хотя сон не приносит покоя. Я уже знаю это.

Сорок минут по пробкам, и я дома. Паркую машину во дворе и иду внутрь.

Но как только я открываю дверь, я сразу понимаю — что-то не так.

В доме тихо. Но тишина не такая, как обычно. Более удушливая, более тяжёлая, словно в воздухе взвеси свинца.

Я захожу в кухню, и меня резко бросает в холод.

Роман сидит за столом, сложив пальцы в замок. Его спина напряжена, он медленно поднимает на меня взгляд — тяжёлый, оценивающий.

Но я не сразу смотрю на него. Мой взгляд цепляется за стол.

Кровь отливает от лица. Тошнота тут же поднимается к горлу, и я перестаю дышать.

Перед ним разложены фотографии.

Те самые.

40

В ушах продолжает звенеть.

Я будто проваливаюсь в этот звук, растворяюсь в нем, не могу вырваться.

Смотрю на фотографии, не в силах отвести взгляд, не в силах сделать хоть что-то, кроме как стоять и ждать. Ждать неизбежного.

Роман медленно встаёт из-за стола. Словно в замедленной детализированной съёмке, я вижу, как его пальцы сжимаются в кулаки, как скулы напряжены, как по его лицу прокатывается знакомая тень — не ярость, не вспышка злости, нет. Хуже.

(function(w, d, c, s, t){ w[c] = w[c] || []; w[c].push(function(){ gnezdo.create({ tizerId: 364031, containerId: 'containerId364031' }); }); })(window, document, 'gnezdoAsyncCallbacks');

Холодный, расчетливый гнев.

— Значит, это правда, — повторяет он, и его голос звучит так ровно, что от этого становится только страшнее.

— Роман, — я открываю рот, но воздуха в лёгких не хватает, голос слабый, срывается. Кончики пальцев и переносица немеют.