Сорока на виселице - Веркин Эдуард - Страница 36

– У них там подводные лодки. Субмарины.

– Какая гадость, у вас еще и субмарины…

– Это для блага, – сказал я. – Благо – это важно… Благо для всех.

– А как же…

Мария презрительно хмыкнула и стала шагать по коридору быстрее, так что я за ней едва поспевал.

Мария явно сердилась, почему-то на меня, будто это я выдумал наблюдение за туристами, не я, это устоявшаяся политика – наблюдать, это проще, чем потом вылавливать по окрестностям, выуживать из болот, поднимать полуживыми из распадков.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

– Так что же случилось? – поинтересовался я. – В конце двадцать первого века? Почему люди стали снова сочинять письма?

Мария шагала, не оборачиваясь. Тогда я спросил другое:

– Во время сплава по Мараньону комары вас кусали? Москиты то есть?

– А что?

– Кусали? – повторил я. – Беспокоили?

– Нет вроде бы… Не сезон был для москитов…

– Для москитов всегда сезон, – возразил я. – Москиты насекомые всесезонные, зимой, летом, им без разницы. Круглогодично.

Мария размышляла. Я размышлял.

– Ян, не пугай. Не говори, что и ты присматривал за нами в Амазонии.

Я объяснил, что в Амазонии не работал, а работал на Путоране, сектор Азия, повторил, что в Южной Америке свои спасатели, там надо учитывать специфику. Но если не кусали москиты, то, значит, группу вел добрый гид. В спасательном деле много лет конкурируют два направления: одно полагает, что комаров, москитов, мошку, ктырей, слепней и прочий гнус надлежит непременно отключать, это сделает отдых комфортным, позволит восстановиться. А противники этого подхода уверены, что в секторе рекреации нельзя создавать искусственные условия – исправлять погоду, отпугивать зверей, отпугивать змей и насекомых, турист должен получать то, к чему стремится, пиштако так пиштако.

– Невообразимый бред, – сказала Мария и тут же продолжила: – Это правда?

– Спасательное дело – настоящая наука, в ней немало тонкостей…

Мария рассмеялась. Тогда я сделал вид, что слегка рассердился, но она не заметила.

– Тонкости… Так скольких спас персонально ты? Не от комаров, а по-настоящему? Из ям, трясин и распадков?

– Четверых, – честно ответил я. – Так почему люди снова стали писать письма?

Мы прошагали, наверное, полкилометра, а признаков Объема не наблюдалось, продолжался коридор без входов, дверей, ответвлений и поворотов, стало, пожалуй, чуть прохладнее, воздух стал тише.

– Небольшая революция в области связи, – ответила Мария. – Трансмиттеры стали имплантировать в затылочную кость, это было весьма удобно, человек оставался на связи постоянно. Однако выяснилось, что оставаться в доступности весьма небезопасно для психики, развиваются неврозы, синдром деперсонализации… Берлинская аномалия, не помнишь?

Я не помнил. Вернее, не знал. Не интересовался.

– Вспышка «лисьего смеха» в Берлине. Сдержать аномалию не удалось, она перебросилась во Францию, введенным карантином купировать распространение не смогли…

Берлинский инцидент закончился массовыми истериями, многолетними эпидемиями причудливых фобий и решением Совета отказаться от коммуникационных имплантантов, а впоследствии и от бытовой эфирной связи. Развернулась широкая дискуссия о пределах технологической необходимости. Пока велись эти споры, человечество, нуждавшееся в общении, вернулось к письмам.

– …Эти ужасные бутылочные головоломки, в детстве я едва не сошла с ума…

– Что? – переспросил я.

– Я про наших ненаглядных синхронных физиков. Приверженность архаике именно в среде синхронистов превосходит все разумные пределы, – сообщила Мария. – Зеленые грифельные доски, логарифмические линейки, натуральный кислый мел, желтые восковые свечи, скрипучие механические авторучки, скрипучие механические диктофоны, всего не перечислить! Скоро они докатятся до гусиных перьев и трута!

Я вспомнил, что такое трут, подумал, что до трута синхронисты не докатятся, зачем трут в современной физике?

– Ты знаешь, что Сонбати собрал крупнейшую коллекцию арифмометров? Более того, он умудрялся использовать арифмометры в работе, хотя, если честно, не представляю, как это возможно… А Дель Рей считался признанным библиофилом, более того, он собственноручно печатал книги…

Ручным усечением.

– А Афанасьев был без ума от виниловых пластинок и проигрывателей, ты можешь себе представить – виниловые пластинки! Я таких и не видела… не знала про них, а у них целая культура! Афанасьев сам строил аппаратуру по старинным чертежам…

– А Сойер? – спросил я. – Он что любил?

Возможно, Сойер был любителем ужения бамбуковыми удочками. Или мастером бубнов. Мастер костяного бубна Алан Сойер. Или его сын. Или внук, Сойеров было несколько, и все они стучали в бубен много искуснее остальных. Возможно, Сойер был крупным мастером исторического фехтования.

– …Наверное, это происходит потому, что сама синхронная физика недалеко ушла от вульгарного шаманизма. Поток Юнга, Маниту, Держатель Ключа… Афанасьев, кстати, собирал старинные ключи! А Каттлер замки. Представляешь?!

– Это естественный путь, – заметил я. – Его проходит каждый нормальный гений. Годы поисков, трудное восхождение на пик, рассвет, ничтожество. Ничтожество – закономерная ступень всякой гениальности, естественная ее ступень. Когда гений начинает осыпаться в ничтожество, маразм и клоунаду, он становится знатоком аккордеонов и подстаканников, ценителем серебряной миниатюры, с этим нельзя ничего поделать…

Дель Рей выпустил фехтбук, Сойер обучился по нему фехтованию. А мой отец любил блесны.

Мы шагали дальше, и постепенно, я чувствовал это, погружались в машину Дель Рея, мне начинало казаться, что коридор уменьшается, смыкается вокруг нас или мы увеличиваемся внутри него.

– Что?

– Мой отец тоже отчасти собиратель, он коллекционирует старые блесны.

– Это… оригинальное увлечение… – сказала Мария. Отсутствие углов успокаивает нервы. Очень успокаивает нервы.

– Мой отец большой знаток блесен…

– Да-да, сейчас редко такое встретишь…

Мария подняла руку и почти коснулась потолка.

– А как там книгочерви? – спросил я. – Бесчинствуют? Или осталась еще хоть какая-нибудь надежда?

Блесны ценятся выше, если на них остались следы зубов.

– Нет, все еще плачевнее, чем мы предполагали, – ответила Мария. – Поражена каждая десятая книга здешнего фонда, это крайне высокий процент. При таком проценте можно думать о санации, но я надеюсь, что все обойдется. Возможно, придется вымораживать по площадям.

– Обойдется, – предположил я.

– Надеюсь… Надо серьезно поговорить со Штайнером, в Институте отсутствует порядок, штатного библиотекаря нет, книги гибнут… Ты, кстати, не разбираешься в криотехнике?

– Немного… Основные механизмы.

– Сможешь собрать фризер? Естественно, с термостатом.

– Думаю, да. Это несложно. А как же перрилюсы?

– Кто?

– Перрилюсы. В банке, ты показывала? Микроскопические библиотекари?

– Да, перрилюсы, я их как раз проверяю… Ты слышишь? – шепотом спросила Мария. Я прислушался.

Ничего. Движение воздуха стало плотнее, я почувствовал, как стал холодным мой нос.

– Разве ты не слышишь гул? – спросила Мария. – Хотя, наверное, это в ушах. Шум моря. Никак не могу отойти от этих векторов, доктор Уэзерс говорит, что у меня несовершенная улитка…

Мария попрыгала на левой ноге и потрясла головой, словно пытаясь выбить попавшую в ухо фантомную воду.

– Похоже, что я не хомо космикус… или как там правильно… Я типичный хомо терраниум, земножитель обыкновенный, локомот вульгарный, никаких пространственных перспектив. А я хотела бы на Иокасту, знаешь, Ян, нет ничего прекрасней Иокасты. Голова как не своя…

(function(w, d, c, s, t){ w[c] = w[c] || []; w[c].push(function(){ gnezdo.create({ tizerId: 364031, containerId: 'containerId364031' }); }); })(window, document, 'gnezdoAsyncCallbacks');

– Космос – это дело привычки, – предположил я. – К нему приспосабливаются постепенно.

– Голова деревянная…

– Полярный день, возможно, он влияет, – сказал я. – Или скорость. Реген вращается со скоростью около трехсот метров в секунду, это несколько медленнее вращения Земли, нельзя исключать адаптацию…