Дорога Токайдо - Робсон Сен-Клер Лючия - Страница 62

— В другой раз, Гобэй-сан, — Хансиро отложил альбом в сторону, не открывая его. По крайней мере, с игроком он мог обходиться без церемоний.

— По вашему интересу к творчеству молодого Масанобу я предполагаю, что вы гонитесь за якко — куртизанкой из самурайского сословия, а не за тем негодником, который как чудо-рыба, глотающая лодки, сокращает наше население в последние дни. — Гобэй наклонился над углями, внимательно поглядел на Хансиро и ухмыльнулся. — Я слышал, что он сварил заживо двух воинов из Эдо в Хирацуке. Сделал суп из солдат! — И Гобэй засмеялся, придя в восторг от своей шутки — слово, означавшее бульон из сушеной скумбрии, и слово «солдат» звучали похоже.

— Я гонюсь за невозможным — хочу провести ночь в сухой комнате без блох и воров.

Хансиро очистил чернильный камень, промыл кисть и положил ее на шелковую салфетку. Потом слил грязную воду из фарфоровой банки в форме тыквы-горлянки в широкогорлый кувшин, поставленный в комнате специально для этой процедуры. Наконец, он вытер шелковым лоскутом все письменные принадлежности из своего набора и уложил каждую вещь в предназначенное ей отделение шкатулки.

— Незачем вам мчаться в Одавару в такую грозу и в темноте, Тоса-сан. Вся история с бегством этой девчонки, дочери Асано, — хитрая уловка, — Гобэй заговорил тише: бумажные стены хорошо пропускали звуки. — Кира выкрал ее из публичного дома и отправил ее душу в Западный рай, а тело в Хасибу, на место для сожжения трупов. Ты гонишься за ее дымом, старина. Кира ищет ее для вида, чтобы отвести подозрения. Все это знают.

Гобэй выбил золу из трубки в бамбуковую пепельницу, стоявшую на курительном подносе.

— Вы действительно думаете, что эта женщина окажется так глупа, что рискнет попробовать прошмыгнуть через заставу Хаконэ? — продолжал игрок. — Это же все равно что пробовать наступить на хвост тигру.

— У меня нет срочных дел. Я подожду у дороги и посмотрю, кто пройдет по ней.

— Будь осторожен, приятель: этот убийца всполошил все власти.

— Спасибо за предупреждение, Гобэй-сан.

— А теперь я отправлюсь к белошейкам. В прошлом месяце я несколько дней не посещал «Глицинию» из-за болей в желудке. Когда я опять появился там, мои подружки повалили меня, прижали к полу и пригрозили, что обрежут мне волосы за то, что я позабыл их.

— Ну, если они грозились отрезать только волосы, вам нечего бояться.

— Не окажете ли вы честь жалкому ничтожеству, позволив ему включить этот великолепный рисунок в его собрание живописи в стиле Тоса? — с поклоном попросил Гобэй. Хансиро подал игроку свернутый в трубку лист, и тот аккуратно уложил его под левую полу куртки — там, где она накладывалась на правую.

Потом Гобэй встал и закрыл веер, щелкнув им в знак прощания. Идя к выходу, он снова раскрыл веер и начал проделывать им медленные движения из танца, исполнявшегося в драмах но. Другой рукой он хлопал себя по ягодицам, отбивая такт. Танец был из роли Оно-но Комате, старой женщины, в которую вселился дух ее любимого. Но слова песни были собственного сочинения Гобэя.

— Я пу-ка-ю-щий черт, — декламировал игрок монотонным носовым речитативом, которым исполнялись пьесы театра но. При этой технике чтения слова звучали растянуто и искаженно. — Я не-за-ко-он-ный сын бо-га мо-ше-ен-ни-ков!

И какое-то время до Хансиро доносились, постепенно затихая, его пение, хлопки и щелканье языком, изображающие стук театральных трещоток.

В комнату вошла горничная. Она приготовила Хансиро постель, убавила фитиль в лампе и накрыла ее ночным абажуром, потом поклонилась и пожелала господину хорошего отдыха.

Когда она встала на колени в коридоре и закрыла дверь перед своим опущенным в поклоне лицом, Хансиро еще немного посидел в сумерках. Он беззаботно грелся у огня, слушал, как сторож стучит деревянным бруском о брусок, и следил взглядом за медленным ритмичным покачиванием тени фонаря на стене.

Наконец он развязал шнурок, открыл альбом, медленно перелистал страницы и остановился на седьмом портрете. Угол рисунка украшала красная печать в форме бутылочной тыквы и надпись: «Собственная кисть японского художника Окамуры Масанобу».

Кошечка была изображена перед решетчатым бамбуковым забором, покрытым цветами глицинии. Она стояла вполоборота к правому краю страницы, но смотрела через плечо налево. Роскошные одежды и пояс куртизанки были раскрашены от руки зеленым цветом «яйца цапли» и несколькими тонами розового.

В правой руке Кошечка держала полуоткрытый бумажный зонт под углом к левому плечу. На голове у нее была мужская повязка, завязанная с дерзким щегольством — большим плоским узлом. Ветер поднимал подол ее одежды выше колен и заворачивал влево, открывая мужские гетры, которые считались последней новинкой у модниц Западной столицы.

Масанобу не упустил ни одной подробности наряда, но лицо Кошечки было трудно отличить от других лиц в альбоме. Молодой художник придал всем женщинам те черты лица, которые считались наиболее привлекающими мужчин. Он нарисовал Кошечку с бровями тонкими, как две шелковые нити, длинными раскосыми глазами чуть шире щелок, слегка изогнутой длинной линией обозначил нос, невероятно маленький рот, пухлую щечку и круглый подбородок.

Но Масанобу отразил на портрете Кошечки то, чем не отличалась ни одна из других женщин, — ее брошенный через плечо вызывающий взгляд. Это был взгляд, которым красивый мальчик, ученик Мусуи, привлек Хансиро в ту ночь, когда поэт рассуждал о стихах с монахами в храме возле Кавасаки. Взгляд, в котором Хансиро по ошибке увидел вожделение. И вдруг воин из Тосы понял, почему мальчик показался ему знакомым. Ученик Мусуи был похож на монахиню, которую Хансиро повстречал у могилы князя Асано во дворе храма «Весенний Холм»! Он мгновенно покраснел.

В чувстве, от которого вспыхнуло лицо Хансиро, было столько же досады на себя, сколько любовного желания, смешанного с восхищением. Молодая княжна Асано одурачила его так же, как и людей Киры. Воину из Тосы не очень понравилось, что его низвели до уровня этих недоносков, но признавал, что госпожа Кошечка — великолепный боец. Может, она умеет гипнотизировать врагов?

Хансиро закрыл книгу и перевязал ее шнуром. Потом вынул из складки куртки плоский парчовый футляр, похожий на тот, в котором носил бумажные носовые платки. Внутри этого кошелька лежал шелковый шарф с гербом из скрещенных перьев. Хансиро развернул ткань, взял свернутую косу в ладонь и погладил пальцами черные блестящие волосы Кошечки.

Теперь он мог мысленно соединить запах благовоний в комнате этой женщины, прохладу и блеск ее волос с ее лицом и фигурой. Он мог составить ее образ из воспоминаний и тоски своего сердца. Как бамбук, который Хансиро недавно рисовал, Кошечка возникла в его мозгу.

Он представил себе, как эти длинные волосы катятся по ее спине, словно струи черного водопада, как обрисовывают изгибы ее бедер, он увидел, как эти волосы колышутся при ходьбе, замирая перед каждым новым движением хозяйки.

Хансиро показалось, что черная петля затягивается на его сердце. Не зря говорится в старинном стихотворении, что веревка, сплетенная из женских волос, свяжет даже слона.

Что же ему теперь делать? Бегство княжны Асано — сумасшествие. Ее непременно поймают, а если и нет, она все равно ничего не сможет поправить. Никто в положенный срок не уведомил власти, что собирается мстить за ее отца. Ее дядя в изгнании. Слуги князя Асано рассеялись по стране. Их глава, советник Оёси Кураносукэ, погряз в разврате. Княжна Асано будет опозорена и казнена за свой безумный поступок. Вдруг Хансиро представил себе кровь на этих чудесных волосах.

Он решил утром пустить слух, который собьет людей Киры со следа. Он знал, что должен перехватить Кошечку раньше, чем она дойдет до заставы Хаконэ, и знал, что сможет сделать это: теперь ему известно, как она выглядит.

Он тайно вернет княжну в «Благоуханный лотос» прежде, чем ее имя свяжут с резней у парома и убийствами в бане. Потом какой-нибудь богатый торговец или князь выкупит ее оттуда, и Кошечка начнет новую жизнь чьей-нибудь «супруги вне дома» или балованной «провинциальной жены».