Нарисую себе счастье (СИ) - Красовская Марианна - Страница 1

Нарисую себе счастье

Глава 1. Безвыходность

Я снова проснулась от надсадного кашля за стенкой. Малодушно спрятала голову под подушку и зажмурилась. Пусть Ильян встает. Он достаточно взрослый для того, чтобы подать матери чашку теплой воды. И даже траву заварить сможет. Конечно, это не помогает, но на какое-то время успокоит больную. Поднялась, конечно, согрела воды, напоила, укутала в одеяло. Брат же спал крепко как сурок, он никогда не просыпался от таких мелочей. Каждый вечер мы с ним договаривались, что он ночью подаст матушке воды... да так ни разу и не проснулся. Может показаться, что я плохая дочь, но это не так. Я очень люблю матушку... но страшно устала. Она болеет уже несколько месяцев, с того самого дня, как провалилась под лед на реке. Выбралась сама, даже не особо и испугалась... А потом слегла с лихорадкой. Мы с Ильяном перепугались тогда невероятно. Три года назад умер отец — а теперь нам грозило потерять еще и маму.

Денег на лекаря не было. Матушка, знатная вышивальщица, еще в городе ослабла глазами и не могла брать заказы, а больше ничего делать не умела. Хозяйство вела она из рук вон, стирать не могла — у нее сразу трескалась кожа на руках едва ли не до кровоточащих язв. Готовила скверно, пересаливая и сжигая даже самые простые блюда. Грязь и пыль не замечала вовсе. Отец всегда посмеивался, что супружница его слишком нежна для этого мира. Но не ругался. Когда успевал — готовил сам. А потом и я помогать во всем стала. Тем более, что без дела матушка никогда не сидела, к ней в Большеграде дамы в очередь выстраивались. Столь тонкой вышивки не умел делать никто. И платили за ее труд даже больше, чем каменщику.

Когда же стало понятно, что работать мама больше не может, родители придумали переезжать в деревню. Дескать, там прокормиться легче. Юг же, растет все, что в землю воткнут. А для каменщика и в деревне работа найдется. Нас с братом, разумеется, не спрашивали, хоть я и была против. Ладно, бес с ней, со школой — учиться я никогда не любила, а вот уроки рисования я оплакивала горько. Мэтр-мой учитель считал, что я талантлива и прочил мне славное будущее в академии художников. Но кого в деревне волнуют кисти и краски? Рисовала я отныне только углем на белой стене...

Вначале мы жили очень даже неплохо. Четвертинку дома в городе (одна большая комната и угол в общей кухне) продали, в деревне купили уже целый, да еще и с огородом, и с полями вокруг. Здесь были три комнаты, печь и летняя кухня на улице — можно даже хлеб самим печь. Прекрасные виды на лес и реку несколько утешили мою тоску. А еще можно было сколько угодно сидеть в траве или на крыльце с блокнотом и грифелями, и никаких уроков.

Матушка в деревне расцвела, снова заулыбалась. Много гуляла, выращивала цветы. Отец как и прежде строил дома и учился класть печи. Братец целыми днями носился босиком с деревенскими мальчишками. И конечно, мы собирались за столом каждый вечер, много смеялись, рассказывали друг другу о своих успехах.

Отец меня очень любил и много баловал, а я и радовалась тому, что не хожу с ведрами к колодцу да не пряду шерсть по вечерам, как все местные девки. Лучше б ругал, как потом оказалось…

В один ужасный день отец упал с крыши, которую латал, и больше не поднялся. А мы осиротели. Без доброго и всегда веселого мужа матушка просто потерялась. Она больше не улыбалась, хоть и не плакала при нас с братом. Просто погасла.

Но самое ужасное — у нас кончились деньги. Ильяну было всего девять, работать он, разумеется, не мог. Мне — шестнадцать. Вернуться бы в город — там бы нашлась для меня работа. Хоть прачкой, хоть подавальщицей в трактире. А еще в городе можно было найти достойного жениха. Здесь же, в деревне, я была все еще чужачкой, причем далеко не раскрасавицей. Слишком тощая, слишком рыжая, да еще вся в конопушках. Стирать на речке я не желала (а кто бы желал?), пирогов не пекла (не умела), пряжу да вязание отродясь в руках не держала, огород у нас зарос бурьяном. Ни искры магии во мне комиссия не нашла.

Сначала я растерялась. Без отца все пошло кувырком. В избе больше не звучал смех, начала рушиться крыша, осело крыльцо, упал по весне забор — а платить плотникам нам было нечем. Сначала хотела брать порося, договорилась даже с соседкою, да струсила. Как представила, что его потом резать придется… Уж лучше я без мяса проживу. С огородом у меня тоже не сложилось. Копать могла, семена в землю бросить — невелика трудность. Полоть да воду таскать я заставляла братца. Но одно лето выдалось дождливым, а другое засушливым. Деревенские-то знали, что с этим делать, а я вот погубила весь урожай. Только репу собрала, зелень да немного яблок. Капуста так и не завилась в кочаны, морковь выросла тонкая и кривая, что крысиные хвосты. На третий год, впрочем, я совладала с парой грядок, и даже собрала кое-какие корнеплоды, чем гордилась неимоверно.

Я изо всех сил старалась не унывать, хватаясь за любую работу: нянчилась с детками, писала письма и кляузы под диктовку неграмотных деревенских, пыталась даже учить ребятню читать и писать, но была за то бита полотенцем по спине: нечего детей дурному учить, не за чем тут ваши грамотности. Коз вот не научилась доить да коров побаивалась. Но тут уж себя оправдать мне было нечем. Трусиха, как есть трусиха!

И вроде бы мы выпрямились, расправили согнутые общим горем плечи, но слегла мать... Деревенская повитуха и травница, бабка Марьяна, шептала над ней заговоры и жгла травы, отгоняя злых духов. Я с тоской говорила брату, что нужно ехать в город за нормальным целителем, но посылать мальчишку девяти лет в такую дорогу страшно, а сама я мать оставить опасалась. А вдруг она умрет, пока меня нет, и я даже не попрощаюсь?

Обошлось.

По весне, когда мать уже начала немного вставать, но все еще была очень слаба, чудом я добыла кисти и краски — мои давно закончились. А дядька Прокоп красил забор. Увидев его несчастное лицо, я встрепенулась и отобрала у бедняги кисть — и к вечеру забор был расписан диковинными цветами и птицами. За свою работу я получила несколько банок с краской, две кисти и жареного гуся. А потом пришел дедушка Ждан — просить, чтобы на его заборе дикие звери были нарисованы. А тетка Марфа восхотела увековечить кошек своих любимых. И она же бросила небрежно:

— Была б ты, Марушка, парнем — самый путь тебе на завод Долохова. Но баб туда не берут.

Она бросила и забыла, а я вот запомнила и долго эту мысли в голове вертела и так, и этак.

Казимир Долохов был на весь Юг известен. Самый богатый человек, не считая, конечно, нашего князя. Но ежели князь родовит и знатен, то Долохов из наших, из простых. Собственный путь он начал еще мальчишкой — в гончарной мастерской. А потом открыл собственную лавку. Теперь, спустя двадцать лет, он владел двумя заводами: фарфоровым и стекольным. Стекольный открыл близ Буйска, куда не так уж давно переманил всю гильдию стекольщиков. А фарфоровый тут, рядом, за полем да за лесом. Если шагом идти — за два часа дойти можно.

Разумеется, с глиной работать я не умела, а вот рисунок на тарелки и чашки наносить смогла бы. Талант художественный у меня от матушки, только я с иголкой не справлялась, а кисть — инструмент мне по руке. И теперь по ночам я мечтала: как приду к Долохову, как покажу свои умения, так он меня сразу на работу возьмет и много денег даст. Я тут же отправлю Ильяна в город за лучшим целителем, матушка поправится, и заживем мы дальше привольно и сладко. Что будет дальше, я пока не знала, но уверена: справимся.

Мечтам моим сбыться не суждено было: когда я заявилась на завод, меня даже в ворота не хотели пускать. Женщин, говорят, не берем на работу, тем более молодых и красивых. Такие юные барышни должны дома сидеть за спиной у мужа, а не портить руки, глаза и спины среди мужиков. Упрямства мне не занимать, я скандалила и ругалась так, словно передо мной был не старичок-сторож, а тетка Марфа, могучей грудью защищавшая своих одиннадцать кошек. Добилась-таки своего: сторож, ворча и плюясь, сходил за управляющим. Управляющий сказал все то же самое, только у него была еще палка, и я не показалась ему красивой. Ударить меня он, конечно, не смог, я юркая. Но наговорил всякого от души, а душа у него широкая...