Нарисую себе счастье (СИ) - Красовская Марианна - Страница 2

В общем, домой я возвращалась в слезах, планируя отомстить, только не придумала, как. А там все как обычно: мать, бледная и чахлая, едва стоящая на ногах. Братец, кое-как рубящий дрова. Полосатая кошка тетки Марфы, выложившая у нас на крыльце несколько придушенных мышей и терпеливо ожидавшая награды. Крапива под окнами и мелкие зеленые яблоки на старой яблоне.

Матушка кашляет, кошка мурлычет, брат прячет от меня забинтованный палец. И я утираю слезы и вру, что просто гуляла: думала ягод в лесочке набрать, да не нашла ничего, знать, слепая совсем. Осеклась, взглянув испуганно на мать, но та, кажется, меня и не слушала.

Ночью долго не могла от волнения уснуть, ворочалась. А едва глаза прикрыла, как зашлась в кашле мать. Некоторое время я прислушивалась, не проснулся ли брат. Не проснулся. И я, кряхтя как столетняя бабка, поднялась и прошлепала босыми ногами на кухню, не зажигая свеч, кинув в подкопченый чайник щепоть корня солодки, сушеные листья малины и липов цвет. Поставила на крошечную горелку, вскипятила лечебный отвар. Налила в большую щербатую чашку (тот самый долоховский фарфор, привезенный еще из города) и понесла матушке. Она уже и не кашляла - хрипела, держась за грудь. Я не на шутку перепугалась, увидев ее белое лицо и вытаращенные глаза. Подхватила за плечи, усадила, растерла грудь и ледяные руки. Напоила горячим.

Нет, так дальше жить нельзя. Сколько еще ночей она сможет пережить? Нужен целитель, да побыстрее. А значит — деньги, и немалые. Я гладила по поседевшим волосам заснувшую мать, кусала губы и хмурилась.

Не берете на работу женщин, господин Долохов?

Значит, возьмете мальчика. Детей на работу берут с четырнадцати. Братцу двенадцать, он уже ростом выше меня. Надену его одежду, косу под картуз спрячу. Рисовал бы он как я — я бы его пинками на завод погнала. Но он художественными талантами не блещет, поэтому будет за матушкой присматривать. А я — деньги зарабатывать.

Глава 2. Казимир

Мужской костюм сидел на мне ровно так, как я и ожидала — отвратительно. Именно то, что нужно. Я собиралась врать, что мне пятнадцать — а как еще объяснить отсутствие хоть захудалых и редких, но усишек, и тонкий голос? Хотя и в пятнадцать парни бывали здоровенные как быки, один такой за мной пытался руки распускать, пока я не сказала, что с детишками не целуюсь. Как будто я с кем-то вообще целовалась...

Итак, в старом треснутом зеркале отражался некто в пузырящихся на коленях штанах, отцовских ботинках (я напихала в носы тряпок) и широкой рубахе с рваным рукавом. Картуз с поломанным козырьком. Облупленный нос картошкой, обкусанные губы, веснушки и пятнистый загар. Я рыжая и с белой кожей, загораю плохо — сразу до красноты и зуда. Обычно ношу шляпу, но не слишком-то она спасает.

Почесала шелушащийся нос, показала отражению язык. Похлопала по бедрам, крикнула Ильяну:

— За матушкой смотри, не убегай. Каша на плите, отвар в чайнике. И непременно выведи ее погреться на солнышко. Ежели не вернусь к обеду, то сильно не волнуйся, волков тут нет. Жди до ночи, а то и до утра. И вот потом можно будет искать.

И не слушая возмущений мальчишки, я выскочила из дома.

План был хорош и надежен. На фабрику больше не пойду, там меня вчера видели. Пусть и девицей, но я рыжая, приметная. Поди узнают. А с Долоховым я еще не встречалась. Поэтому лучше я к нему домой заявлюсь. Не совсем домой, конечно, но подожду, пока он выйдет на прогулку или там на завод поедет. Там и поговорю. Чай, сразу не прогонит. А коли начнет слушать — то я его заболтаю.

Где усадьба Казимира Федотовича, знает вокруг каждая собака. До нее мне даже ближе, чем до фабрики, и через лес идти не нужно, только полем, а потом по широкому тракту. Надо думать, что красоты мне дорожная пыль не прибавила, а еще под высоким солнцем я вся употела, и волосы под картузом были совершенно мокрые. Если возьмут на работу — отрежу косу. Не велика цена за сытую жизнь.

Мне повезло так, что я сразу поняла: судьба. Не прошла я и половину пути, как узрела новенькую и чистенькую "эгоистку" (*легкую повозку для двоих), что ехала в нужную сторону. Господин в экипаже показался мне вполне приличным. Я сообразила, что на "эгоистке" и свежем коне далеко не уедешь. А близко для такого важного господина имеется только две достойные цели: усадьба Долохова и сам завод. Мне по дороге.

Я замахала руками, запрыгала — и экипаж затормозил. Разглядев некрасивое и сердитое лицо возницы я немного приуныла, но все же спросила:

— Не к Долохову ли вы направляетесь, уважаемый?

Кустистые брови мужчины взмыли в удивлении, но ответил он весьма сдержанно и спокойно:

— Именно к нему. Могу я вам чем-то помочь, молодой человек?

— Подвезите меня, — прямо попросила я. — Конечно, я весь в пыли…

— Запрыгивайте.

Господин подвинулся. Я вскарабкалась на сиденье, принюхалась и поморщилась. Воняю. Но ехать в экипаже куда быстрее и приятнее, чем шлепать пешком, особенно в чужих сапогах. Поэтому моей чувствительной совести придется пережить сей позор.

— Меня Маруш зовут, — представилась я весело. Молчать не хотелось — я не любила недосказанности, а господин представиться не удосужился. — Хочу проситься к Казимиру Федотовичу на работу.

Господин на меня покосился с удивлением, но ответил, хоть и неохотно:

— Отчего ж вы прямо на завод не явились?

— А меня не взяли, сказали, что слишком молод.

— А Долохов, увидев вас, непременно решит по-другому?

— Ну разумеется! — воскликнула я. — Видели бы вы, как я рисую! Грех меня прогонять… — и печально добавила: — Мне деньги очень нужны. А про Долохова всякое говорят, что три шкуры дерет, что пить запрещает, что строг очень. Но вот никто и никогда не обвинял его в жадности. Не возьмет на работу, так хоть несколько монет выпрошу.

— Деньги всем нужны, молодой человек, — вздохнул мужчина. — Но весьма похвально, что вы не требуете благотворительности, но стремитесь работать. Что у вас стряслось?

— Матушка больна. Брата кормить надо.

— А отец?

— Умер три года как.

— Вот как… и чем больна мать?

— Ну, я не думаю… — обсуждать семейные проблемы с незнакомцем я все же не хотела. То ли гордость взыграла, то ли опомнилась, что и без того лишнего сболтнула, но я вжала голову в плечо и замолчала.

— А вы подумайте еще раз, — усмехнулся господин. — Я, видите ли, целитель. Марк Пиляев к вашим услугам. Вылечить вашу матушку на расстоянии не сумею, но совет дам. Не зря же нас судьба столкнула.

— Ой!

Вспыхнув от радости, я тут же, путаясь в словах и сама себя перебивая, принялась рассказывать и про прорубь, и про лихорадку, и про кашель. Господин Пиляев мрачнел с каждой минутой.

— Вот что, Маруш, — перебил он меня. — Помолчите немного. Мне совсем не нравится ваш рассказ.

Я судорожно выдохнула и стиснула зубы.

— Не вздумайте реветь. Объясните, как до вашей деревни ехать. Я на обратном пути взгляну на вашу мать.

— У меня денег нет, — шмыгнула носом я.

— Это я уже понял.

Словно гора упала с моих плеч. Глотая слезы, я отвернулась. И кому мне возносить благодарственные молитвы за эту чудную встречу?

Между тем доктор Пиляев замолчал угрюмо, наверное, уже жалея о порыве милосердия, но мне было все равно. Он обещал — значит, есть надежда. Если мать выздоровеет… Клянусь, я буду самой нежной и послушной дочерью!

***

Дом Долоховых впечатлял своей гармоничностью. На Юге я прежде не видывала таких усадеб. Наши дома или из дерева, или с каменным подклетом, балконами и широкими окнами, высокие и светлые. Здесь же было двухэтажное здание с большим полукруглым крыльцом, белыми стенами и простыми ставнями, выкрашенными в голубой цвет. Настоящая черепица на крыше, окна узкие, но их много.

— А вы всегда сами правите лошадью? — полюбопытствовала я, легко спрыгивая с “эгоистки”.

— Всегда, — удивленно взглянул на меня Пиляев, достав из-под сидения медицинский саквояж. — А как иначе?