Метрополис - Харбоу Теа фон - Страница 10

В Метрополисе, в городе рациональной и отлаженной спешки, очень многие предпочитали сделать большой крюк, лишь бы обойти дом Ротванга стороной. Соседним небоскребам этот дом достигал едва ли до колен. И стоял наискосок, поодаль от дороги. Для чистого города, не ведающего более ни дыма, ни копоти, он был досадным пятном. Однако существовал. А когда Ротванг – правда, редко – покидал дом и шел по улице, многие украдкой поглядывали на его ноги, уж не в красных ли он башмаках.

У двери этого дома, на которой пламенела печать Соломона, стоял сейчас Иох Фредерсен, владыка Метрополиса.

Отослав автомобиль, он постучал.

Подождал, постучал снова.

– Кто там? – прозвучал голос, будто говорил сам спящий дом.

– Иох Фредерсен, – отвечал пришедший.

Дверь отворилась.

Он вошел. Дверь закрылась. Потемки вокруг. Но Иох Фредерсен отлично знал дом. Зашагал прямо вперед, и, пока шел, на плитах коридорного пола перед ним тускло вспыхивали два следа, словно указывая путь, а потом засветился край лестничной ступеньки. Точно собака, прокладывающая дорогу, свет побежал вверх по лестнице, угасая за его спиной.

Поднявшись наверх, он огляделся. Знал ведь, что на площадку выходило множество дверей. Но на той, что была напротив, медная печать пламенела, будто устремленный на него кривой глаз.

Он шагнул к двери. И она отворилась.

Дверей в доме Ротванга было великое множество, но перед Иохом Фредерсеном отворялась только эта, хотя, а может статься, даже именно потому, что владелец дома прекрасно знал: Иоху Фредерсену всякий раз стоило немалых усилий переступить здешний порог.

С резким щелчком дверь за ним захлопнулась.

Нерешительно, однако глубоко он втянул в себя воздух комнаты, словно искал в нем следы другого дыхания…

Равнодушной рукой бросил шляпу на стул. Медленно, с внезапной и печальной усталостью, обвел комнату взглядом.

Она была почти пуста. Большой, почерневший от времени стул вроде тех, какие видишь в старинных церквах, стоял у задернутого занавеса, за которым пряталась ниша, широкая, во всю стену.

Не шевелясь, Иох Фредерсен немного постоял возле двери. Закрыл глаза и с несказанной мукой, с несказанным бессилием вдыхал аромат гиацинтов, казалось наполнявший недвижный воздух этой комнаты.

Потом, не открывая глаз, чуть пошатываясь, но все же решительно шагнул к тяжелому черному занавесу и раздвинул его.

Открыл глаза и застыл…

На широком стенном цоколе покоилась каменная женская голова…

Она не была творением художника, но создана человеком, который в муках – нет в людском языке слов, чтобы их описать, – бессчетные дни и ночи сражался с белым камнем, и в конце концов белый камень как будто бы понял и сам собой принял форму женской головы. Казалось, здесь не работал никакой инструмент… нет, просто человек, распростершись перед этим камнем, непрестанно, всею силой, всею тоской, всем отчаянием своего мозга, крови и сердца звал женщину по имени, и бесформенный камень сжалился над ним и сам превратился в портрет женщины, которая для двух людей была и небом, и адом.

Иох Фредерсен опустил взгляд, читая слова, грубо, словно с проклятиями, врезанные в цо- коль :

Да, именно тогда она умерла. Но Иох Фредерсен слишком хорошо знал, что умерла она не от родов. Она умерла, потому что поступила так, как было необходимо. По правде говоря, она умерла еще в тот день, когда ушла от Ротванга к Иоху Фредерсену, удивляясь, что на этом пути ее ноги не оставили кровавых следов. Она умерла, потому что не сумела противостоять великой любви Иоха Фредерсена и потому что он заставил ее разорвать пополам жизнь другого.

Никогда выражение долгожданного избавления не проступало на лице человека ярче, нежели на лице Хель, когда она узнала, что умрет.

Но в тот же час самый могущественный человек Метрополиса лежал на полу и кричал, как дикий зверь, которому живьем ломают кости.

А когда он много недель спустя повстречал Ротванга, непокорные густые волосы над благородным лбом изобретателя стали белыми как снег, а в глазах под этим лбом тлела ненависть, весьма сходная с безумием.

В этой великой любви, в этой великой ненависти умершая бедняжка Хель осталась живой для них обоих…

– Придется тебе немножко подождать, – послышался голос, звучавший так, будто говорил сам спящий дом.

– Послушай, Ротванг, – сказал Иох Фредерсен, – ты же знаешь, я терпелив к твоим фокусам и прихожу к тебе, когда мне что-то от тебя нужно, причем ты единственный, кто может сказать так о себе. Однако ты никогда не заставишь меня участвовать в своих сумасбродствах. Вдобавок ты знаешь: я не трачу время попусту. Не выставляй себя и меня на смех, выходи!

– Я сказал тебе подождать, – произнес голос, словно бы удаляясь.

– Не стану я ждать, уйду.

– Что ж, иди, Иох Фредерсен!

Он хотел уйти. Только вот дверь, в которую он вошел, была без ключа и без ручки. Пламенеющая медно-красная печать Соломона точно подмигивала ему.

Далекий тихий голос рассмеялся.

Иох Фредерсен остановился, лицом к двери. Дрожь пробежала по спине, по опущенным рукам до сжатых кулаков.

– Так бы и проломил тебе башку, – сказал Иох Фредерсен, едва внятно. – Да, проломил бы… не скрывайся в ней столь ценный мозг…

– Ты не можешь причинить мне больший вред, чем уже причинил, – отозвался далекий голос.

Иох Фредерсен молчал.

– Как по-твоему, – продолжал далекий собеседник, – что́ больнее – проломить голову или вырвать из груди сердце?

Иох Фредерсен молчал.

– Не отвечаешь, Иох Фредерсен? Твой ум тебе изменил?

– Мозг вроде твоего должен бы уметь забывать, – сказал человек у двери, глядя на печать Соломона.

Снова далекий тихий смех:

– Забывать? Дважды в жизни я кое-что забывал… один раз, что эфирное масло и ртуть испытывают друг к другу идиосинкразию; это стоило мне руки. В другой раз, что Хель женщина, а ты мужчина; это стоило мне сердца. В третий раз, боюсь, забывчивость будет стоить мне головы. Я больше никогда ничего не забуду, Иох Фредерсен!

Иох Фредерсен молчал.

Молчал и далекий собеседник.

Иох Фредерсен повернулся, отошел к столу. Сложил стопкой книги и пергаменты, сел, вынул из кармана бумагу. Положил перед собой, рассмотрел.

Листок не больше мужской ладони – ни печатного текста, ни рукописных пометок, только изображение странного символа и какого-то полустертого плана. Вроде бы помечены дороги, похожие на лабиринт, и все они вели к одной цели – к месту, пестрящему крестами.

Он вдруг почувствовал, как сзади к нему приближается вполне явственный холодок, и невольно затаил дыхание.

У виска возникла рука, маленькая костлявая рука. Прозрачная кожа обтягивала хрупкие суставы, сквозившие под нею тусклым серебром. Пальцы, белые как снег и бесплотные, взяли со стола план, забрали себе.

Иох Фредерсен резко обернулся. Оцепенелым взглядом посмотрел на возникшее перед ним существо.

Существо несомненно было женщиной. Легкое одеяние окутывало тело, подобное юной березке, покачивающейся на приставленных одна к другой ступнях. Да, то была женщина, но не человек. Тело казалось выточенным из хрусталя, в котором серебром просвечивали косточки. Холодом веяло от стеклянной, совершенно бескровной кожи. Решительным, чуть ли не вызывающе упрямым жестом существо прижимало красивые руки к недвижной груди.

Однако лица оно не имело. Благородный изгиб шеи поддерживал небрежно слепленный комок. Череп без волос, нос, губы, виски лишь слегка намечены. Глаза, словно нарисованные поверх закрытых век, безжизненно и неподвижно, с выражением тихого безумия смотрели на затаившего дыхание мужчину.

– Будь учтива, моя прекрасная Пародия, – сказал далекий голос, звучавший так, будто говорил спящий дом. – Поздоровайся с Иохом Фредерсеном, владыкой великого Метрополиса!