Царь нигилистов 6 (СИ) - Волховский Олег - Страница 31

— Я должен буду написать что-то про работящих и сильных духом? — спросил гость.

— Боже упаси! — улыбнулся Саша. — Боюсь, на заказ неспособен написать что-то стоящее даже Достоевский. Пишите, к чему душа лежит. Очень жду ваших записок про каторжников.

— Спасибо! — проговорил гость, забирая деньги. — Я обязательно верну.

— Нет никакой необходимости, — улыбнулся Саша. — Мы очень вам задолжали. Я имею в виду династию и то, что творил мой дед. К сожалению, отец и слышать не хочет о пересмотре дела. Понимаю, что пятьсот рублей — это так себе компенсация за фиктивный расстрел и четыре года каторги. Примерно, как фиктивный расстрел и четыре года каторги за чтение письма Белинского. Но это не всё. Вы обращайтесь, если будет нужда. И без всякого стеснения. Только у меня одно условие… оно может вас удивить…

— Говорите. Обещаю не обидеться.

— Не подходите к рулетке.

Честно говоря, Саша не знал, когда Фёдор Михайлович впервые сел играть.

— Действительно странное условие, — усмехнулся Достоевский, — я даже не думал в этом направлении.

— Да? Ну, и отлично. В таких случаях я всегда рад ошибаться.

— Александр Александрович, — проговорил Достоевский, — я не считаю сейчас себя невиновным.

— Кроме письма Белинского было что-то ещё?

— У нас действительно было намерение действовать против правительства. Мой долгий опыт, тяжёлый и мучительный протрезвил меня и во многом переменил мои мысли. Я был тогда слеп и верил в теории и утопии.

— «Намерение»! Согрешили в мыслях? — усмехнулся Саша. — Тогда всё человечество нужно расстрелять. В полном составе! По поводу специфического греха «веры в теории» вы можете дискутировать со своей совестью или Господом, но к юридическим практикам это не имеет ни малейшего отношения.

К очередному семейному обеду слух о Сашиной литературной благотворительности уже успел облететь Петербург и вернуться в Зимний. Что говорило о том, что Достоевский усердно работал на Сашину добрую славу.

Масло в огонь подлил неизвестно откуда взявшийся слух, что Саша выдал Достоевскому половину своих наличных денег. Что было неправдой. Отцовской тысячей Сашины финансы не ограничивались. Мелкие бизнесы вроде открыток, конфетти, китайских фонариков и шампуня уже приносили сравнимый с отцовскими гонорарами доход. Да и жалованье штабс-капитана капало потихоньку.

— Это правда, что ты подарил 500 рублей политическому преступнику Достоевскому? — поинтересовался папа́.

— Никакой он не преступник, — возразил Саша. — Уж, не говоря о том, что помилован.

— Деньги тебе на руки выдавать нельзя.

— Надо же мне было как-то реабилитироваться за деда. И мне кажется лучше потратить деньги на Достоевского, чем на десять мундиров от Норденштрема.

— Твой дед в реабилитации не нуждается!

— Он уже ни в чём не нуждается. Это я нуждаюсь.

— В хорошей порке.

— Может быть. Легче будет в глаза смотреть таким, как Фёдор Михайлович.

— Значит то, что ты сказал Достоевскому, что считаешь его приговор несправедливым, тоже правда?

— Неадекватным, — уточнил Саша. — Считаю, буду считать и всегда считал.

— Вы это и обсуждали битых три часа?

— В основном, нет. Мы говорили о его книгах. О «Бедных людях» и «Хозяйке».

— Болтают, что ты в таком возрасте, когда простительно любить сказки. Нашёл у Достоевского единственную сказку «Хозяйка», теперь везде расхваливаешь и говоришь, что автор опередил время на столетие.

«Сказочка, да, — подумал Саша, — особенно по степени эротизма».

При этом герои там максимум страстно целуются. И ни одно более откровенное действие не названо своим именем. Но Фёдор Михайлович прекрасно обходится выражениями вроде «и растопленный свинец вместо крови потек в его жилах».

— Да пусть говорят, — мило улыбнулся Саша. — Ещё мы обсуждали его будущую книгу. Фёдор Михайлович пишет воспоминания о каторге.

— Это те, которые ты ему пересказывал?

— Он упоминал об этом?

— Конечно, как он мог умолчать о твоём ясновидении.

— Да, я некоторые страницы видел во сне. Там был рассказ о том, что иногда каторжники меняются именами и так меняют участь. Тот, кто может платить, нанимает того, кто нуждается и меняется с ним приговором. И так можно уйти на поселение вместо вечной каторги.

— Не может быть! — сказал папа́.

— Почему не может? Их фотографируют при задержании?

— Не-ет…

— Надо, — сказал Саша. — В фас и в профиль. Чтобы это безобразие перестало быть возможным. И беглецов так можно ловить.

Саша подумал, что будущие арестанты ещё скажут ему за эту идею большущее «спасибо» в огромных таких кавычках. Где-то в девяностые, там в будущем, он читал статью о видеонаблюдении в какой-то карликовой европейской стране: то ли Люксенбурге, то ли Лихтенштейне. Автор статьи пел дифирамбы и восхищался снижением преступности почти до нуля. И Саша тогда был совершенно солидарен с автором.

А потом выяснилось… Собственно, похожую систему внедрили в Москве. И что убийц с ворами стали ловить? Ни фига подобного! Ловить стали участников митингов.

И сейчас Саша не сомневался, что первым идею внедрит Третье Отделение. И будет ловить «политических преступников». Ну, вроде Достоевского.

И что? Теперь отказаться от прогресса?

Папа́, кажется очень заинтересовался и слушал внимательно.

— В этом что-то есть, — наконец, сказал он. — Только дорого.

— У меня есть ещё одна идея…

Глава 15

— Продолжай! — сказал папа́.

— Дело в том, что узор на подушечках пальцев индивидуален у каждого человека и эти рисунки никогда не повторяются…

Он посмотрел на свои руки и продолжил.

— Можно нанести на палец чернила, а потом приложить его к бумаге. И получится отпечаток, по которому человека можно опознать. Никто ещё не делает так?

— Я впервые об этом слышу, — признался папа́.

— Можно сначала поэкспериментировать. Например, в Омском остроге. И убедиться, что я прав.

— Да прав ты, — сказал царь. — Когда ты был не прав! А почему в Омском остроге?

— Там до сих пор сидит тот человек, который за рубль и красную рубаху сменил поселение на вечную каторгу. Достоевский назвал мне его имя: Сушилов. Можно его найти. Мне кажется, проще всего просто помиловать.

— Ты веришь арестантам? Они могут наврать с три короба.

— Я верю Достоевскому. Примерно, как себе. А чтобы убедиться, что это тот самый Сушилов, надо сфотографировать всех арестантов острога, а потом привезти фотографии Достоевскому. И пусть опознаёт. Кстати, узнаем, под чьим именем сидит этот Сушилов.

— Хорошо, — сказал папа́, — попробуем.

Утром Саша писал заявки на привилегии на шины и перьевую ручку. А на следующий день пришла посылка от Путилова.

Коньки. Четыре штуки. Качество Саше понравилось. Даже выемка на лезвиях присутствовала. И всё было точно по чертежам.

За 10 копеек Саша арендовал на день у Глаши полусапожки Жуковской. Они были кожаные, белоснежные с дюжиной золотистых пуговок сбоку и на маленьких каблучках рюмочками.

Как бы не заразиться пушкинским фетишизмом относительно женских ног!

Гогель смотрел на это растерянно, качал головой и вздыхал.

— Мы к мадам Брюно, — объяснил Саша.

Французская подданная Брюно, дочь знаменитого питерского башмачника Якова Ивановича Брюно, держала обувной магазин на Невском проспекте. А заодно и мастерскую по пошиву обуви.

На этот раз Саша решил не экономить. Заказ необычный, не только себе. И до него доходили слухи, что приличные полусапожки от Брюно можно найти всего за пять рублей пара.

— Я хочу поблагодарить Александру Васильевну за помощь с немецким, — объяснял он Гогелю по дороге, — ну, что бы я без неё делал!

В витрине магазина знаменитые полусапожки по 5 рублей висели гроздьями, как связки репчатого лука в каком-нибудь этно-ресторане, и стояли в несколько ярусов, сверкая пуговками, крючками, отделанными металлом каблучками и золотой вышивкой.