Царь нигилистов 6 (СИ) - Волховский Олег - Страница 30

— Фауст? — улыбнулся Достоевский.

— Конечно, Фёдор Михайлович. И не отпирайтесь. А Екатерина его — Гретхен. И Екатерина, как и Гретхен, имеет не вполне понятное отношение к смерти своей матери. В «Бедных людях» вы перенесли на русскую почву «Страдания юного Вертера», так что в следующей повести совершенно естественно было поразмышлять на тему Фауста. Не угадал?

— Вам известно имя Иоганн Шпис?

— Нет, — признался Саша. — Может быть и встречал где-то, но не помню кто это.

— Автор «Истории о докторе Иоганне Фаусте, знаменитом чародее и чернокнижнике».

— Ага! Значит, угадал.

— Почему-то до сих пор моего немца связывали с автором рыцарских романов Христианом Шписом.

— Вообще не знаю, кто это. Так что этот смысл не выловил. Я же говорю, у меня слабенькая эрудиция.

— Я бы не сказал, — улыбнулся Достоевский. — Ещё на «шпис» начинается немецкое слово «обыватель».

— А вот это уже позор на мою седую голову! Только что немецкий сдавал! Ну, конечно! Обывательская скучная Европа. Но ведь именно у немцев главный герой спасается от своего безумия, которое он подцепил в чёрном омуте славянского мистицизма.

— Он заболевает на три месяца, — заметил Достоевский.

— Да, не так однозначно, у меня, наверное, слишком прямолинейные трактовки. Но потом выздоравливает и много молится. Можно понять так, что Европа может спасти тело, а вот для спасения души нужно Православие. Наверное, именно этот смыл и увидел Белинский, и он ему очень не понравился. Кстати, не с атеистических ли позиций писал ваш герой свою историю церкви? А потом он лоб в лоб столкнулся с мистическими проявлениями, они камень на камне не оставили от его концепции, он выкинул свой труд вместе с его атеизмом и обратился к Богу.

— Как хорошо, что вы не цензор, — заметил Достоевский.

— Я вообще против цензуры. Но папа́ вполне способен набрать в цензоры интеллектуалов, которые будут вылавливать такие штуки. Так что надо пораньше Билль о правах принять. Пока будущие цензоры не сгубили русскую литературу. Кстати, мне пришла в голову ещё одна очень лестная для нас (я имею в виду династию Романовых) трактовка. Дом Шписа — это не совсем Европа. Это европеезированная Россия, управляемая нашей немецкой династией Гольдштейн-Готторпов. Россия Петербурга. И под нашей благотворной властью можно не только спасаться от всякого инферно, вести честную обывательскую жизнь, но и молиться вволю в официальной церкви.

Гость усмехнулся и покачал головой.

— Значит, точно не так, — сказал Саша. — Но зато я припасу этот смысл на тот случай, если вашу «Хозяйку» перестанет пропускать цензура и вывалю его цензорам.

— Не надо, — улыбнулся Достоевский.

— Ладно, может так пропустят. Резюмируя, вот это всё. Я бы не хотел, чтобы линия «Вия», «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Страшной мести» пресеклась в русской литературе из-за ограниченности Виссариона Григорьевича и его твердокаменного авторитета. Письмо у него отличное (то, которое вы у Петрашевского читали), а вот за это придушил бы собственными руками. Так что не прячьте «Хозяйку», никакая она не дурная, хотя и экспериментальная, и несколько лохматая в силу экспериментальности. Я «Бедных людей» прочитал, повосхищался стилем, пожалел героев, поразмышлял на тему, что делать, чтобы такого не было. Но и всё. А «Хозяйка» ваша меня не отпускает. Надо, наверное, ещё раз перечитать помедленнее, чтобы выловить остальные девять смыслов. Или сколько их там?..

— Спасибо! — улыбнулся Достоевский. — Это правда то, что говорят о ваших сбывшихся предсказаниях?

— Конечно, — улыбнулся Саша. — Как ваши «Записки из Мёртвого дома»?

Рука великого писателя дрогнула и застыла над страницей. Он поднял глаза и взглянул на Сашу с безграничным удивлением.

— Откуда вы знаете?

— Не верите в ясновидение?

— Ну, вы же читали «Хозяйку». Скорее верю.

— У меня не из нижнего мира, — улыбнулся Саша. — Я точно душу не продавал.

— Как бы я мог подумать такое! Только книга называется: «Сцены из Мёртвого дома».

— По-моему, «Записки» лучше. Вы их уже пишите?

— Да, наброски.

— Это будет ваша первая книга, которую переведут примерно на все языки. Там есть очень яркие эпизоды. Забыть не могу того героя, который поменялся именем с другим каторжником за какую-то ерунду и сменил поселение на пожизненную каторгу. Мне всё казалось, что как-то можно это исправить. Не должна человеческая глупость обходиться настолько дорого.

— Сушилов, — сказал гость. — Поменялся именем за рубль серебром и красную рубаху.

— Это реальный человек?

— Да.

— Интересно, можно его как-то найти, навести справки, узнать, что с ним…

— Это было в Омском остроге.

— Надо попробовать, — сказал Саша.

— Сушилов не один такой, — сказал Достоевский, — это часто бывает на каторге.

— То есть это системная проблема?

— Да, арестанты иногда меняются именами, в случае Сушилова удивительна только цена. Очень за дешево он себя продал.

— Но это же полное безобразие! — воскликнул Саша. — Как это вообще возможно? Есть же описание человека! Этого же не может не знать администрация!

— Администрацию не очень интересуют такие маленькие люди, как Сушилов.

— То есть им похрен. Понятно. Не то, чтобы я был удивлён. Но что-нибудь придумаю.

Проблема казалось не такой уж простой, учитывая элитарность искусства фотографии.

— Папа́ скорее всего не знает, — заметил Саша. — Его не красит, конечно, что он чего-то не знает, но страна наша слишком велика, за всем не углядишь.

— Что вы ещё запомнили из моей ненаписанной книги? — спросил Достоевский.

— Эпизод наказания розгами ссыльного поляка, который служил в Польше преподавателем математики. Как он звука не издал. Вызывает уважение, конечно. Я ничего не путаю?

— Нет, вы правильно пересказываете мне мои воспоминания.

И его взгляд ушёл в себя.

— Мне тут Тютчева Анна Фёдоровна сказала, когда мы с ней танцевали на балу, что словно бездна разверзается, когда я говорю что-то, чего не могу знать. Но это не бездна, моя задача мимо этой бездны наш народ провести. Нетривиальная задача, прямо скажем. Мне иногда кажется, что ему туда хочется.

— Может быть, — задумчиво проговорил гость. — У вас необычные картины на стенах.

— А! Новое французское искусство…

И он рассказал историю мальчика с вишнями.

— История, по-моему, для вас, — заметил он. — Не французская она какая-то. Если интересно, пользуйтесь. Достоевский Ф. М. «Мальчик с вишнями». Например, повесть.

Достоевский улыбнулся.

Подписал последние журналы и отдал Саше.

— На «Записки» претендую, — сказал Саша, — пришлёте? Первую же публикацию. И сразу с подписью.

— Разумеется.

— Теперь очень щекотливый вопрос, Фёдор Михайлович, — проговорил Саша, — обещайте, что не обидитесь.

— Вам что-то не понравилось в «Бедных людях»?

— Я люблю людей более работящих, инициативных, сильных духом и независимых от чужого мнения, чем те, которых вы описываете. Но не в этом дело. Мой вопрос, боже упаси, никак не следует из каких-то внешних моментов: вы отлично выглядите. Спросить об этом подсказывает мне только моё ясновидение и отчасти логика.

— Не обижусь, — пообещал Достоевский.

— Фёдор Михайлович, сколько вам платят за лист?

— Это и был ваш страшный вопрос? — усмехнулся гость. — Сто двадцать рублей за «Село Степанчиково».

— Это было предисловие к страшному вопросу. Сколько в «Селе Степанчикове»? Листов 10?

— Семнадцать, — сказал гость.

Саша прикинул, умножив в уме 120 на 17. Больше двух тысяч.

— Прилично, — оценил он. — Но переезд всё равно мог дорого обойтись. А теперь страшный вопрос: Фёдор Михайлович, вам деньги нужны?

Достоевский отвёл взгляд, посмотрел на «Мальчика с вишнями», вздохнул и тихо сказал:

— Да.

Саша отсчитал 500 рублей. Он смутно надеялся обойтись парой сотен, но человеку с такими гонорарами презентовать меньше было бы просто неприлично.