Муля, не нервируй… Книга 2 (СИ) - Фонд А. - Страница 9

— В том-то и дело, что Попов подгадал, когда Модест Фёдорович уедет на конференцию в Минск. И я не зна-а-а-аю-у-у-у-у, что делаа-а-а-ать, — всхлипнула Маша и высморкалась в мой платок, — извините, Муля.

— А когда собрание? — спросил я.

— Сейча-а-а-а-ас… — зарыдала опять Маша, — через сорок мину-у-у-ут…

Я посмотрел на часы, шесть четырнадцать. Через минуту начнётся собрание нашего профкома, куда вызвали меня по навету Барышникова. А до НИИ, где работал Мулин отец и Маша где-то минут тридцать пять быстрым шагом.

Надо было принимать решение. И я решил:

— Тогда вытри нос и побежали! — сказал я, — а то не успеем на твоё собрание!

— К-к-к-к-как? — пролепетала Маша.

— Я же Бубнов, — сказал я, — хоть и младший. Значит от имени нашей семьи буду говорить с Поповым я. Не бойся! Сейчас разберёмся.

И мы побежали.

По дороге я успел задать девушке пару уточняющих вопросов:

— Маша, а вы действительно любите моего отца?

— Эмммм… — от неожиданности Маша споткнулась и чуть не упала, если бы я не успел подхватить её за руку.

— Мне нужен ваш честный ответ, — чуть задыхаясь, сказал я (всё, с завтрашнего утра начинаю бегать, а то это никуда не годится!). — Чтобы правильно выстроить защитную речь. Я понимаю, что вопрос бестактный, но вы сами видите, что ситуация сейчас такая, когда не до реверансов.

— Да! — твердо ответила девушка, — но вы не думайте, я никогда бы не стала разрушать семью Модеста Фёдоровича… Может, и вправду мне лучше уйти отсюда…

Она опять всхлипнула, а я потянул её за руку дальше:

— Всё будет хорошо, Маша! Я вам обещаю! Побежали!

И мы побежали.

На собрание мы успели. Прибежали даже чуть раньше, поэтому Машенька успела сбегать в дамскую комнату и умыться. В зал она уже входила строгая и собранная. Куда и девалась перепугано рыдающая девочка.

Народу собралось много. Хоть был давно уже конец рабочего дня, но многие сотрудники этого НИИ были в белых халатах. Хотя, может, они так и домой ходят?

Я поймал себя на том, что шучу даже в мыслях. И одёрнул себя. Не время расслабляться. По крепко сжатым, до белой ниточки, губам Маши, я понял, насколько она взволнованна. Но по внешнему виду и не скажешь. Хорошо держит себя в руках. Хотя дальше посмотрим.

Собрание открыл какой-то пожилой мужчина с внушительным брюшком. Он сказал, что в адрес профкома было подано заявление об аморальном поведении аспирантки Сазоновой (я вспомнил, что это фамилия Маши) и профессора Бубнова. Что, мол, данная аспирантка совращала профессора, зная о том, что он женат. Сазонова пыталась разрушить советскую семью — ячейку советского общества. Кроме того, сам упомянутый профессор, используя служебное положение, склонял аспирантку к связи. И что в связи с этим данным участникам дела следует выразить общественное порицание с занесением в трудовые книжки, а вышеупомянутую аспирантку уволить без права защиты кандидатской диссертации в других научных организациях. С семьёй Бубнова провести беседу, для чего вызвать супругу данного профессора и уведомить её о сложившейся ситуации.

После того, как мужик озвучил суть заявление, народ в зале зашумел. Поднялся такой галдёж, что мужик минут пять не мог всех утихомирить.

Я аж восхитился задумкой Попова. Это ж надо. Он одним махом перечеркнул по сути и карьеру, и семейную жизнь Мулиного отчима. Ещё и время выбрал такое, когда его нету и оправдаться, и защититься он не может. И всё бы у него получилось, если бы Машенька не додумалась позвать меня.

Вдруг с места подскочила давешняя старушка, которая забегала тогда в кабинет отца. Она вскочила и громким визгливым голосом заявила:

— Вздор! Вы не имеете права! Это нарушение!

— Па-а-а-азвольте! — рявкнул на неё пузатый, — никакого права мы не нарушаем!

— Вы нарушили регламент! — вскричала старушка, — во-первых, отсутствует сам Модест Фёдорович. А вы не имеете права его судить, за спиной! Что в лицо ему стыдно смотреть⁈

— Ничего подобного, Зинаида Валерьяновна! — опять рявкнул пузатый, — мы сейчас судим не Модеста Фёдоровича! А его аспирантку! Её безнравственное поведение! И расследование мы провели согласно регламенту! Было заявление. Мы рассмотрели. Составили акт. Опросили свидетелей. Опять составили акт. Вынесли на общее собрание. Так как Модест Фёдорович партийный, а Сазонова — из комсомола по возрасту отчислена, а в Партию она не вступила, то было принято решение рассмотреть это дело на общем профсоюзном собрании!

Старушка умолкла и села, растерянно оглядываясь на остальных в поисках поддержки.

А в зале опять зашумели. На этот раз порядок толстяк навёл гораздо быстрее.

— Слово предоставляется товарищу Ломакиной.

К трибуне поднялась долговязая девица. Она была бы даже красивой, если бы не выражение лица. Казалось, её сейчас вытошнит прямо на эту злополучную трибуну. Судя по тому, как дёрнулась Машенька, я понял, что это и есть подруга Таня.

— Как давно Сазонова вступила в порочащую связь с Бубновым? — задал вопрос толстопузый. — Расскажите нам всё, что вам об этом известно.

— Сразу, как только поступила в аспирантуру, — поджав губы, сказала Таня. — Сама по себе Сазонова, как химик, слабая и написать диссертацию так быстро не смогла бы. Жа и вообще самостоятельно не смогла бы. Поэтому она соблазняла нашего научного руководителя, чтобы защититься досрочно.

По залу прошелестел вздох. Толстопузый предупредительно постучал карандашиком по графину.

— Он ей даже место младшего научного сотрудника дал, хотя она и не имеет ещё кандидатской степени, — наябедничала Ломакина и посмотрела на всех ясными невинными глазами.

Машенька, которая сидела возле меня, чуть не подпрыгнула после этих слов, я еле удержал её.

— Тихо, — шепнул я ей. — Ещё не время.

— Мы с Сазоновой вместе поступили в аспирантуру, в один день, — продолжала искать правду Ломакина, — и ей сразу дали мэ-нэ-эса, а я так и работаю лаборантом. И другие аспиранты тоже: Якимов, Григорьев, Шамрова, Зуев и Рахимов. Хотя Шамрова и Рахимов пришли на два года раньше. А всё ещё лаборантами работают.

В зале поднялся такой шум, что ни стучание по графинчику с водой, ни призывы к тишине не помогали. Толстопузый пытался унять народ, но не получалось. Все кричали, доказывали и возмущались одновременно. И ничего понять нельзя было.

— Вот мразь, — сказала Машенька и с ненавистью посмотрела на лучшую подругу, уже бывшую.

Та как раз в это время посмотрела на Машеньку и в её взгляде промелькнуло такое злобное торжество, что у меня аж холодок по позвоночнику прошел. Мда, это она ещё такая юная, тоже где-то под тридцатник ей. А что с нею будет в пятьдесят, когда она пообтешется и наберётся опыта? Страшно даже подумать.

— Товарищи, кто желает высказаться по этому поводу? — спросил толстопузый и с затаённой угрозой сказал, — и давайте не шуметь и говорить по очереди. А кто будет нарушать дисциплину, сейчас Ольга Михайловна быстренько на списочек всех запишет и завтра Ивану Ивановичу мы передадим. И эти товарищи останутся без квартальной премии. И не говорите потом, что я не предупреждал.

В зале мгновенно застыла звонкая тишина. Лишь было слышно, как сзади сопит одышливый толстяк. Надеюсь, за громкое сопение его не лишат квартальной премии.

— Так есть желающие выступить? — опять задал вопрос толстопузый.

Старушка подскочила и воскликнула, вытягивая руку, высоко вперёд:

— А можно я скажу?

— Вас, Зинаида Валерьяновна, мы уже слушали, — недовольно поморщился толстяк.

— Где это вы меня слушали? — возмутилась она, — посмотрите в свой протокол! Я надеюсь, вы его правильно ведёте⁈ В разделе «были заданы вопросы и выступили» меня нету!

— Говорите, — с неохотой протянул толстопузый.

Старушка юрко выскочила к трибуне и затараторила:

— Товарищи! Я знаю Модеста Фёдоровича всю его профессиональную жизнь. Ещё с аспиранта его прекрасно помню. И я вам скажу — нет человека более порядочного, чем он. И жену его, Надежду Петровну тоже знаю. Я всю семью их хорошо знаю, мы с покойным Петром Яковлевичем…