Муля, не нервируй… Книга 2 (СИ) - Фонд А. - Страница 10

— Зинаида Валерьяновна, — рявкнул толстопузый, — давайте ближе к делу. Ваши воспоминания, конечно, очень интересны, но мы здесь собрались по другому поводу.

По залу прошелестели смешки.

Старушка после такой отповеди гневно вспыхнула и едко сказала:

— Валентин Альфредович, мы тоже прекрасно знаем, что вы — друг Попова. И знаем, к чему вы всё это ведёте…

В первом ряду справа подскочил похожий на колобок мужичок, лет за пятьдесят и возмущённо закричал:

— Я бы попросил без ваших инсинуаций, Зинаида Валерьяновна!

— Вы хотите сказать, что я не права, Виктор Семёнович? — закричала старушка.

Толстопузый побагровел и заорал тоже:

— Зинаида Валерьяновна! Извольте сесть на своё место! А не то я приму меры и выведу вас из зала!

Старушка дёрнулась, как от оплеухи, и, чеканя шаг, с ровной спиной, вернулась на своё место. Так как мы с Машенькой сидели на первом ряду слева, то мне было прекрасно видно, как дрожат её губы и сколько усилий она прилагает, чтобы не разрыдаться.

— Кто ещё желает сказать по этому вопросу? — спросил толстопузый (я проникся к нему таким неуважением, что заставить себя называть его Валентином Альфредовичем не мог даже мысленно).

— Я желаю! — поднял руку какой-то невзрачный парень.

Он дождался, когда толстопузый ему кивнул, прошел за трибуну и сказал:

— Я считаю, что Сазонова позорит наш коллектив. И ей не место в нашем институте! От имени нашей комсомольской ячейки вношу предложение исключить Сазонову из аспирантуры и не позволить защищаться в нашем спецсовете!

— А по поводу рабочего места, что думает комсомол? — деловито спросил толстопузый.

— Журавлёва из декрета выходит, если не ошибаюсь, через полгода, — развёл руками комсорг, — до этого времени Сазонова не защититься. Она вообще теперь не защититься. Соответственно работу она сама потеряет.

— Понятно. Спасибо! — поблагодарил комсорга толстопузый. — Ещё кто хочет выступить? Давайте активнее, товарищи.

Потом пытался сказать своё слово какой-то дедуля, но его, как и Зинаиду Валерьяновну быстро затюкали и заткнули. Потом говорили ещё пару человек, но столь невнятно, «для галочки», что и упоминать незачем.

— Слово даётся Сазоновой, — провозгласил толстопузый и ехидно посмотрел в нашу сторону.

Маша чуть сжала мою руку, встала и решительно вышла к трибуне:

— Всё что здесь сказано, — звонким от напряжения голосом сказала она в полной тишине, — всё перекручено и искажено. Я не буду говорить, кому и зачем это надо. Но скажу вам так, товарищи. Моя совесть и душа чиста! Ничего предосудительного и порочащего честь института я не сделала. И Модест Фёдорович тоже!

С этими словами она развернулась и вернулась на место.

— Молодец! — тихо сказал ей я.

Она чуть улыбнулась, совсем краешком губ. Но уже хорошо, что она не паникует, а держится.

— В таком случае, считаю обсуждения законченными, — заявил толстопузый, — сейчас из вашего числа мы изберём счётную комиссию и будем голосовать за исключение Сазоновой. Голосование открытое. Я подчёркиваю это. Поэтому мы всем коллективом увидим, пофамильно, кто потакает безнравственности и разврату.

Вот гад! По сути это не завуалированное давление на общественное мнение.

— Одну минуту! — я встал с места и громко сказал, — не всем ещё дали слово! Я ещё не выступил!

— А вы собственно кто такой? — мазнул по мне пренебрежительным взглядом толстопузый, и с возмущённым видом обратился к залу, — кто пустил сюда посторонних?

Но мне на его возмущение было чихать. Я уже шел к трибуне.

— Позвольте представиться, — громко сказал я, — Бубнов Иммануил Модестович!

На зал моментально рухнула оглушительная тишина. С задних рядов тянули шеи, чтобы лучше меня рассмотреть.

А я продолжил:

— Сейчас идёт обсуждение ситуации, которая напрямую связана с моей семьёй. Жаль, что для этого вы выбрали время, когда Модест Фёдорович в отъезде и не может сказать в свою защиту и в защиту аспирантки ни слова. Поэтому возьму эту функцию на себя. Ведь согласно регламенту, семью опрашивать вы тоже собрались. Так почему бы не сделать это здесь и сейчас?

И для аргументации я обезоруживающе улыбнулся и развёл руками.

— У нас не планировалось опрос всей семьи Бубнова, — моментально влез толстопузый, — кроме того, мы планировали поговорить только с Надеждой Петровной.

— Считайте, что я уполномочен нею, — опять улыбнулся я и спросил зрителей, — вы же не возражаете, товарищи? Позволите мне, как сыну, сказать пару слов тоже?

— Говорите! — закричала со своего места Зинаида Валерьяновна.

Её возглас подхватило ещё несколько человек, но поддержка оказалась вяленькой.

Мда, не только у Раневской проблемы с нетворкингом. Придётся с Мулиным отчимом поработать тоже. Иначе, я смотрю, он тут надолго не задержится. И научные регалии ему не помогут.

Но пауза затянулась, поэтому я сказал:

— Товарищи! Что мы сейчас обсуждаем? Я не совсем понял. В чём суть вопроса? Что Модест Фёдорович симпатизирует такой красивой и умной аспирантке?

Все взгляды моментально скрестились на Машеньке. Она вспыхнула, но спину держала ровно.

А я продолжил:

— Уверен, что любой половозрелый мужчина его поймёт и одобрит.

— Товарищ Бубнов, мы сейчас обсуждаем аморальное поведение Сазоновой, — недовольным голосом вмешался толстопузый, — у нас, в советском обществе не принято разрушать семьи.

— Как представитель семьи Бубновых ответственно заявляю — товарищ Маша Сазонова никакую семью не разрушала. Вас кто-то ввёл в заблуждение. И, очевидно, сделал это с далеко идущей целью! — сказал я.

В зале загудели. Толстяк постучал по графину.

— Поясните! — лицо толстопузого перекосило.

— Охотно поясню, — кивнул я, — Сазонова не разрушала никакой семьи, так как семьи давно уже нет.

В зале поднялся такой шум, что толстяк аж подскочил с места и принялся кричать, чтобы навести порядок. Наконец, минуты через полторы, все утихомирились, и он сказал:

— Что это значит⁈

— Это значит, что моя мать ушла жить к моему отцу. И Модест Фёдорович абсолютно свободен, — сказал я и зал опять загудел.

— В каком смысле? — растерялся толстопузый. — К какому отцу?

— К моему настоящему биологическому отцу, — сказал я и добавил, — Модест Фёдорович Бубнов — мой приёмный отец.

В зале опять взорвались криками и шумом. Люди переговаривались, что-то доказывали, разговаривали громко и все одновременно.

Я взглянул на Машеньку — она сидела ошарашенная, растерянная, с огромными от изумления глазами.

Толстопузый бросил на меня укоризненный взгляд и принялся успокаивать взбесившихся от таких невероятных новостей химиков.

Когда все успокоились, я продолжил:

— Я ещё раз заявляю — Модест Фёдорович Бубнов — свободный человек. И Маша Сазонова — тоже свободный человек. Они оба — взрослые совершеннолетние люди. Нашей советской Конституцией двум разнополым людям любить друг друга не запрещено. Поэтому считаю, что обсуждать этот вопрос дальше смысла нету.

— Эту информацию ещё нужно проверить! — подскочил Попов, — давайте сделаем запрос в отдел кадров. Есть тут Мария Ивановна? Где Мария Ивановна⁈ Пусть скажет, приносил Бубнов справку о разводе?

Вот же гад. И не уймётся никак. И я едко сказал:

— А слова его приёмного сына, значит, недостаточно? И почему именно вы, товарищ Попов, так активно нравственность моего отчима отстаиваете? Вы в принципе такой высокоморальный человек, или это касается только личности Бубнова?

От моих слов зал грохнул от смеха. Смеялись все — и те, кто поддерживал Модеста Фёдоровича в этом противостоянии, и даже его противники. Уж больно комичным стало лицо Попова после моих слов.

— В таком случае я предлагаю постановить: товарищ Сазонова норм морали не нарушала. А собрание предлагаю закрыть, — торопливо подытожил толстопузый. — Расходимся, товарищи.

— Э, нет, товарищи! Так не годится! — сказал я, — этот вопрос теперь так просто закрыть нельзя! Сейчас нужно выяснить, почему аспирант Ломакина вдруг написала это ложное заявление в профсоюз. И какое отношение к этому имеет товарищ Попов.