Улыбка гения - Софронов Вячеслав - Страница 100

Брат Марии Дмитриевны Менделеевой, живущий в Москве, написал, что нашел доктора, который берется сделать операцию и вернуть Ивану Павловичу зрение, и он поехал, взяв с собой в качестве помощницы одну из старших дочерей.　

Операция прошла успешно, но на службе его не восстановили. А еще до этого Мария Дмитриевна взяла в конфессию у брата Аремзянскую стекольную фабрику. Вначале ей казалось, что она быстро наладит производство, найдет себе верных помощников и за счет продажи изготовляемой посуды сумеет обеспечить себе безбедное существование. Поэтому на несколько лет вся семья, кроме отца, служившего тогда еще в гимназии, перебралась в Аремзяны, где для детей была воля и раздолье, а для Марии Дмитриевны настоящая каторга. Крестьяне своевольничали, могли не выйти на работу, загасить печь, в результате производство надолго вставало, отчего убытки были огромные, но виновных трудно было сыскать, все отнекивались, показывали пальцами друг на друга, и приходилось все начинать сначала.　

Да и что толку, даже если бы и нашли кого? Все одно, найти других рабочих не представлялось возможным и приходилось мириться с теми, что были. Именно тогда Мария Дмитриевна вместо старой обветшалой церкви выстроила новую, насобирав денег по знакомым и вложив немало своих. В Аремзяны потянулись крестьяне с соседних деревень: кого крестить, кого венчать, а кого проводить в последний путь. На зиму производство замирало, а через пять лет все семейство вернулось обратно в город, в дом их зятя Капустина. Денег купить свой дом у них попросту не было.　

Но при этом Мария Дмитриевна и оттуда как могла руководила фабрикой в надежде заработать хоть какие-то деньги. А для этого требовалось многое: где-то продать ту посуду, что изготовили за лето, отправить обозы в Тюмень, в Омск, в Ирбит, на ярмарку. Но за раз продать все, что привезли с собой, было просто немыслимо. Поэтому приходилось сбывать за полцены, а то и вовсе за копейки.　

Он помнил частые материнские слезы, когда нечем было расплатиться с мастерами и ей приходилось брать деньги в долг, под проценты, лишь бы не остановилось производство, не разбежались рабочие. При этом она не теряла присутствия духа, у них в доме постоянно были гости, говорили о музыке, о живописи, покупали книги, пополняя и без того обширную библиотеку, доставшуюся ей от родителей.　

А еще ему вспомнилось, как он вместе с матерью присутствовал на важном для города событии — открытии памятника Ермаку, покорителю Сибири. После торжественного открытия к ним подошел какой-то генерал, поздоровался с Марией Дмитриевной, потрепал маленького Диму по щеке, посоветовал хорошо учиться, чтоб тоже прославиться, как известный казачий атаман. То был генерал-губернатор князь Горчаков, что вскоре вместе со всеми своими подчиненными перебрался в Омск.　

Он, видимо, прочил мальчику военную службу, но не угадал. Военным он так и не стал, но до генеральского чина, по гражданским меркам, дослужился. Дворянство получил еще его отец и вписал туда своих сыновей, правда, Дмитрий Иванович никогда особо этим не кичился, но и не забывал, что именно от отца получил это высокое звание.　

…Углубившись в воспоминания, он не заметил, как въехали в город, и, лишь когда проезжали мимо гимназии, воспоминания нахлынули вновь, унося его в более зрелые детские годы, в годы учебы, сдачи экзаменов, и, наконец, получения аттестата.　

Но и эти годы были омрачены вначале смертью его отца, а через несколько месяцев умерла его старшая сестра Аполлинария и была похоронена рядом с Иваном Павловичем. Когда он на днях посещал их могилки, заросшие травой и с покосившейся оградой, то ненадолго задержался рядом с памятником директора гимназии во время его учебы Петра Павловича Ершова, с которым он породнился, взяв в жены его падчерицу Феозву Лещеву.　

Смерть отца и сестры стала невосполнимой утратой, но неменьшей потерей для их семейства стал пожар стекольной фабрики и складов готовой продукции, когда он уже учился в выпускном классе гимназии.　

«А может, оно и к лучшему, — подумал он, — поскольку у Марии Дмитриевны забот поубавилось, но вместе с тем и денег».　

Вспомнилось, как срочно распродавали перед поездкой вещи, даже домашнюю посуду отдали соседям за бесценок, лишь бы хватило денег доехать до Москвы. Там обещал помочь брат матери Василий Дмитриевич Корнильев. И хотя поступать выпускникам тобольской гимназии министерским приказом предписывалось в Казанский университет, но там были недоброжелатели его отца, и Мария Дмитриевна даже думать об этом не хотела, хорошо помня, как жестоко и несправедливо обошлись с ее мужем, когда он служил в Саратове директором народных училищ.　

Для своего последыша она не желала повторения судьбы его отца, а потому и решено было ехать именно в Москву в надежде, что дядя, знакомый со многими московскими профессорами, сумеет выхлопотать для племянника местечко в учебном заведении, где когда-то учился сам Ломоносов.　

Но и там судьба оказалась не на стороне бедной вдовы, из последних сил привезшей сына на поступление в императорский университет. Все оказалось напрасно. Не помогли дядины связи, и Диме Менделееву отказали в приеме. Оставалось одно — ехать в Петербург. То была последняя надежда, тем более что силы Марии Дмитриевны были на исходе.　

Он вспомнил, как мать горячо молилась перед семейной чудотворной иконой, привезенной из Тобольска. И Богородица помогла. Он был зачислен. А через два месяца Мария Дмитриевна скончалась, оставив Митю и его сестру Лизу самостоятельно противостоять превратностям судьбы.　

И в довершение всех несчастий вскоре в Москве неожиданно умер их дядюшка, единственный близкий человек, кто обещал им материальную помощь и поддержку. У Лизы не хватило сил долго сопротивляться обрушившимся на них тяготам, и она ушла вслед за Марией Дмитриевной через два года.　

Чего скрывать, да и сам он тогда упал духом, начал непрерывно болеть, доктора обнаружили туберкулез и надежд на выздоровление не обещали. Но он вопреки судьбе и предсказаниям докторов выжил, выкарабкался и даже закончил институт с золотой медалью.　

Он редко вспоминал о тех давних событиях, но здесь, в Тобольске, они нашли лазейку в его памяти и, словно огни новогодней елки, вспыхнули яркими огоньками, высвечивая то одно, то другое испытание, которые ему пришлось преодолеть.　

Добравшись до дома Корниловых, он поблагодарил Сыромятникова, просил заходить в гости, если он окажется в столице, а потом, поднявшись наверх и не застав хозяйку на месте, прошел в отведенную ему комнату, разделся и тут же уснул. Утром он должен был уезжать.　

До причала он дошел пешком, отказавшись от провожатых, сел на пароход и долго не заходил в каюту, пока из вида не скрылись церковные купола и полуразрушенные башни вокруг архиерейского дома.　

Он и себя ощущал, как эти башни, старым и ветхим и уже не способным противостоять всем трудностям, которые рождались сами собой, едва лишь стоило взяться ему за новое дело. И впервые в жизни он пожалел, что покинул родной город, окунулся в столичную жизнь, достиг, казалось бы, недостижимого. А вот теперь, когда вроде бы пора уже подводить итоги, ему почему-то вспоминались радостные детские годы… Но… он понимал, вернуться обратно в детство еще никому не удавалось. А потому нужно жить и ждать, когда тебя призовут туда, где давным-давно находятся все близкие и дорогие ему люди.　

А Тобольск… он останется, как забытая в детстве игрушка, стоять все на том же месте, жить своей собственной жизнью и напоминать ему о том, что прошлое невозвратимо. И он низко поклонился растаявшему в утренней дымке призрачному городу, навсегда прощаясь с ним и всеми воспоминаниями, с этим городом связанными…

ЭПИЛОГ

Проехав после краткого пребывания в родном городе по ведущим уральским заводам, уже вернувшись в Петербург, он отчетливо понял: силы уже не те и придется отказаться от многих запланированных им поездок. Пора было подводить итоги. Итоги прожитой жизни. А то, что его жизнь подходит к концу, он видел все отчетливей. И в этом вопросе он был объективен и реалистичен. Вряд ли кто может со всей строгостью судить себя, чем сам человек.