Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна - Страница 48

— То есть выпить у тебя есть? — спрашиваю я, и Санька оживляется:

— Ну да, осталось маленько, одному-то скучно… А ты-то где была? Я думал, ты в Кучындаше давно, ты же все в баню рвалась.

Ничего, кроме ленивого любопытства, в его вопросе нет, и это странно, но я не сразу понимаю почему.

— Так я за Асей поехала, — после секундной паузы неохотно говорю я. Снова замолкаю, чтобы сообразить, что и как рассказывать дальше, но подумать не успеваю.

— Какой Асей? — переспрашивает Санька и тут же едва не вскакивает.  — Забыл, — потрясенно говорит он.  — Блин, Панночка же подружку искал, она же… а я забыл! Во даю! Не-е-е, бухать надо завязывать…

— Это не бухло, — говорю я.  — Это саспыга.

Санька сереет на глазах, ну и плевать. Мои глаза становятся горячими. Мои глаза — два раскаленных, обжигающих шарика. От них расходится мокрый жар. Он растворяет лицо, и оно тоже становится горячим, начинает плавиться и дрожать.

— Эй, эй, — говорит Санька.  — Эй, ну ты чего? Найдется она, хули ей сделается… — Он тянется к арчимаку.  — Ну-ка давай, а то ты истеришь уже. Да не смотри так, помаленьку же. Как там ее, Ася? Найдем мы ее…

…Спиртовой жар в глотке — сухой, и мое лицо перестает растворяться, покрывается коркой, шевельни — и растрескается. Не буду шевелить. Не буду делать резких движений…

— У меня там мясо в арчимаке, — сипло говорю я. Черт бы подрал Саню с его спиртом. Есть хочется дико, до бешенства.

— …Так что, поедем твою туристку искать? — через силу выдавливает Санька. Ему не хочется искать мою туристку. Он готов потерпеть, но на самом деле ему хочется одного: выслеживать саспыгу. Беда в том, что мне тоже.  — …Или уже спуститься, людей собрать, — задумывается он, заедая спирт кусочком маралятины. Я не отвечаю, занята: жую.  — Фиг знает, куда она учесать успела, им сколько ни талдычь, чтобы на месте сидели, если потерялись, все равно прутся сами дорогу искать… Ты откуда Суйлу-то притащила? — спохватывается Санька.  — Я бы сразу туда махнул, следы обрезал, может, недалеко ушла. А ты… Ты сама-то спуститься можешь? — он окидывает меня полным сомнения взглядом. Мои синяки и ссадины скрыты одеждой, но, наверное, по движениям все понятно. Да еще и лицо ободрано — я только сейчас вспоминаю о ссадине на подбородке, стесанном об гриву Караша. Выгляжу, наверное, калекой.

— Могу, — буркаю я с набитым ртом.  — Но не хочу.

— Да ладно, что, вдвоем за ней бегать? Задолбаемся, тайга большая.

Я с усилием проглатываю недожеванные мясные волокна.

— Не надо за ней бегать, — тихо говорю я.  — Всё уже, отбегались.

— Ты серьезно, что ли? — брови Саньки взлетают двумя испуганными запятыми.  — Как?!

— Камни обвалились.

— Ни хрена себе, не повезло девке… Я про такое и не слышал ни разу, а ты? — Я коротко мотаю головой, и Саня озадаченно морщит лоб.  — Ноги вывихивали на курумнике, было дело, но чтобы так…

У него должен быть шок. Люди не умирают в тайге, люди умирают в больничке от инфаркта, или инсульта, или цирроза, на худой конец — выкашляв прокуренные легкие, добитые пневмонией. Но не в тайге. Не так. И уже тем более — не туристы. Он должен быть в ужасе, но я вижу только вялую грусть, да и та наиграна — просто знает, что так положено. Печально качая головой, Санька тянется к бутылке.

— Помянем… А тело? Надо же сообщить, — говорит он, проглотив спирт.  — Родственники, все такое… — Он затихает, отрешенно глядя в огонь.

Санька прав, но я почти уверена, что сообщить о гибели Аси не получится. Пока по этим горам ходит саспыга, никто не сможет услышать и запомнить сообщение, и процесс, который запускает случайная смерть современного человека, остановится не начавшись. Будь это не так — меня бы здесь не было. И Ася была бы жива, а не лежала в камнях под страшными белыми скалами, отравленная проглоченными словами и испарениями с изнанки мира. Да она бы даже сюда не добралась — отловили бы еще под Замками.

Я исподтишка рассматриваю Саньку, прикрываясь кружкой. Его брови все еще приподняты печальным домиком, но он уже расслаблен, почти безмятежен. Уверена: если оставить его в покое хотя бы на полчаса… Но я хочу убедиться.

— Как ее зовут? — спрашиваю я.

— Кого? — удивляется Санька.

— Туристку, про которую ты сообщать собрался.

— А, ну да! Сейчас. Ксюха… Нет, Настя… А что за туристка-то?

Это все саспыга. У меня темнеет в глазах, и кажется, что я стою у подножия кварцитового ствола, белого и смутного, как ледяное месиво бурана. Я чую сладковатый запах снега сквозь дым. Вижу шелковые лепестки несломленных маков, бледные призраки солнца на белом. Мне помогли, я все равно не смогла ее вывести, но мне помогли, и теперь я должна. Чтобы больше никого не забывали в горах. Чтобы мертвые кони не пугали табунщиков. Чтобы не было больше никаких печалей.

Порывом налетает запах тухлятины — мы разделывали ее здесь, распихивали мясо по арчимакам, слизывали с пальцев черную кровь, и это было

(куда мы дели голову)

грубо, дико, отвратительно настолько, что я предпочла забыть эту охоту на много лет и хотела, чтобы ее вообще никогда не случалось. Но ради Аси я ее повторю; и чтобы расплатиться за помощь — я повторю.

И это будет не так трудно, ведь я так сильно хочу снова ощутить этот вкус. Я хочу есть, и ни тушенка, ни маралятина не погасят мой голод.

…Санька выпрямляется, потягивается, похрустывая застывшим телом.

— Так ты что, в Кучындаш спускаешься? — спрашивает он, и я качаю головой:

— Ты же вроде хотел, чтобы я тебе с саспыгой помогла. Что, передумал уже?

— Не-е-ет, — тянет Санька, просияв.  — Ничего себе! Другое дело! А то вся такая — «да я не умею, да меня на охоту и не звали никогда»…

— Так и не звали, — бледно улыбаюсь я.

…Навес в «Кайчи», не поздний еще вечер — так, глубокие сумерки. И редкая тишина: слышно, как боталят кони в сиверу`, как шумит Кучындаш — неумолчный, ровный говор потока, бьющегося о камни. Сегодня мне неприятен этот голос, и каждый раз, когда ветер с реки делает его громче, я невольно напрягаюсь всем телом и прикасаюсь к забинтованной руке.

В «Кайчи» безлюдно. Если бы не гости, нас бы тут было человека четыре, но на базу занесло Мишку и Сыча, которые болтаются между деревней и Озерами по каким-то своим загадочным делам. Я им даже и рада (мне, кажется, нравится Мишка), но я не хочу быть здесь. Я хочу быть наверху, но группа не набралась. Так бывает, но из-за этого я уже третий день торчу на базе. А хуже всего то, что наверх в этом сезоне я больше не попаду: через неделю мне уезжать. Я увижу горы снова в лучшем случае через год. Только и остается, что мрачно бухать с Мишкой и Сычом. (И кто-то там был третий, кто-то длинный, тощий, кажется, из наших, базинских, — не помню, никак не могу вспомнить. )

Единственное мое дело — обкатывать на ближайших полянах рыжего трехлетку, всего месяц как охолощенного, заседланного впервые меньше недели назад. Я зову его Имбирь, Имочка. Имочка меня сегодня умотал, и глаза уже слипаются. Но спать я не иду: во-первых, из-за Мишки. А во-вторых, стоит задремать, и я тут же вздрагиваю всем телом, готовая вырываться и выгребать, а сердце, подстегнутое новым всплеском адреналина, ломится из груди: днем Имочка, придурок малолетний, напугался брода, устроил родео прямо посреди Кучындаша и таки вывалил меня в воду. Под бинтом у меня длинная, от локтя до косточки на запястье, царапина — распорола руку об холодный мокрый камень. В голове — стеклянная, прозрачная, вскипающая белыми массами пузырей мощь воды. Стоит закрыть глаза, и вода бьется под веками, и я снова чувствую, как меня неумолимо тащит ледяной поток.

Это пугает, но еще страшнее то, что я почувствовала, когда начала слабеть. Когда мне стало все равно, куда убежал Имочка. Когда в глазах потемнело и я поняла, что теперь ничего не важно и забот у меня больше никаких.

Освобождение, вот что я почувствовала.

Мне это не нравится.

…Сыч хлопает меня по плечу, и я снова вздрагиваю.