Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна - Страница 47

…Ладно, пусть будет черной. Черным пятном на теле гор, черной дырой в ткани мира, отверстием, за которым плещется взбесившаяся тьма пусть будет черной пожалуйста пусть только будет…

Я отбрасываю последний маркер, поняв наконец, что саспыгу невозможно нарисовать. В груди ворочается камень с острыми гранями, раскачивается, взламывая решетку ребер изнутри, и боль сгибает меня пополам. Я утыкаюсь лицом в ладони, и они окунаются в горячую воду. Я плачу над своими маркерами, содрогаясь всем телом, не сдерживаясь больше, плачу так, что разрывается сердце.

III

1

Аккая значит «белая скала». В первые годы «Кайчи» Аркадьевна набирала туристов через сарафанное радио и объявления в газетах, и это работало. Имбирь возвращает жизненные силы и защищает от злых духов.

Что-то большое, горячее, тяжелое наваливается на меня; нечто с кислым запахом зверя вминает меня в мягкое и сухо шуршащее, сдавливает со всех сторон. Я отбиваюсь, но оно сильнее, оно колючее и мохнатое, а я на самом деле — не я, я вон там лежу в стороне такой же мохнатой кучей, сухой и горячей, а та я, которая здесь, обливается потом от усилий, колючие перья лезут в лицо забивают рот это саспыга я — саспыга

бьюсь, выгребая из горячей темноты

темнота пахнет мертвечиной темнота густая как суп

Я выплываю на свет, мокрая и обессиленная. Мое тело втиснуто между двумя толстыми корнями. Подо мной согнувшийся лодочкой коврик; задубелые от грязи штаны перекручены вокруг ног. Что-то колет поясницу — ага, сухая хвоя, набилась, наверное, когда я сражалась с наброшенным на меня овчинным полушубком. Что-то давит на ребра — косточки лифчика. Насколько же мне было плохо, если я свалилась спать в одежде? И откуда взялся этот тулуп?

Все болит. Болит спина, колени, лицо, отдельно болит тяжелая, ставшая огромной икра, и страшно ноет при каждом движении правая ладонь. Я шевелю ею и едва не вскрикиваю, зато чувствую, что она обклеена пластырями.

Осторожно выглядываю из-под овчины.

— Ну наконец-то, — говорит Санька, — а то я уже не знал, то ли спускать тебя, то ли добить уже, чтобы не возиться.

— Шуточки у тебя… — ворчу я, убирая с лица влажные волосы. Голова еще не включилась, да и ракурс непривычный.  — Мы вообще где?

— В Аккае.

— Опять…

Неподалеку притягательно журчит ручей. Можно представить, как он впадает в ручей побольше, а тот — в речку. А речка Аккая падает в ущелье и несется не в Катунь и не в Бию, несется она к невиданным белым скалам и исчезает в дыре в земле. Не грохочет веселым пенистым водопадом, а словно бы всасывается и разом, безмолвно исчезает… Кажется, я еще не проснулась.

Я с кряхтением сажусь, приваливаюсь спиной к стволу. Обнаруживаю рядом свою куртку, со стоном дотягиваюсь до нее — каждое движение вызывает боль. Не зря мучилась — сигареты и зажигалка так и лежат в кармане (осталось пять).

— Ничего не помню примерно с перевала, — жалуюсь я после нескольких затяжек, и Санька ухмыляется.

— Да ты спала на ходу. Как пришли, так и вырубилась прямо сидя, я тебя кое-как уложил.

Понятно. Куртку и сапоги решился с меня стянуть, и на том спасибо.

— Хорошо, что ты там оказался, а то я бы… — я пожимаю плечами.  — А руку тоже ты мне заклеил? Спасибо.

— Что, у тебя кофе-то еще осталось? — спрашивает Санька, сдвигая вскипевший котелок.

Вода, много вкусной, прозрачной воды. Кофе. Сигарета (осталось четыре). Деревянное, перенапряженное накануне тело слегка расшевелилось, и теперь болят только синяки и ожоги. Я почти человек, только очень голодный.

— Ты-то что там делал? — спрашиваю я, и Санька закатывает глаза и прикрывает лицо ладонью.

— Не поверишь, — говорит он со смущенным смешком, — заблудился.

— Да ну!

— Да как-то замотался, там посмотреть, сям заглянуть, ну, ты поняла, — он отводит глаза и быстро проводит языком по губам.  — Потом думаю: а чего, светло еще, дай-ка на голец поднимусь, она вроде как любит по гольцам шариться… Ну, влез в курумник, пока обходил — темно стало, как в жопе. А у меня же Бобик молодой еще, дороги не понимает. Ну и — тыкался, мыкался, плюнул и стал рассвета ждать, а то вообще непонятно было, куда идти. Покемарил там в камнях, замерз как собака — три дровины нашел, и те не горят. Как светать начало — поехал, глядь — ты откуда-то сверху вылезаешь… а кстати, откуда?

— А что б я знала. Значит, все ищешь?

— Ищу, — Санька с вызовом вскидывает голову.  — Сама-то где шаталась? Спускалась, что ли? — Я, не успев подумать, качаю головой.  — И на перевал вылезла — я вообще не понял откуда, там и тропы-то нет… Ты куда вообще делась давеча? И заводной у тебя… — Он бросает быстрый взгляд на поляну и, глотая звуки от смущения, торопливо выговаривает вполголоса: — Это же Суйла вроде.

— Сейчас очухаюсь маленько и расскажу, — бормочу я и нарочито отпиваю кофе. Рассказывать пока не хочется, надо еще решить, о чем говорить, а о чем лучше промолчать. Чтобы не смотреть на настороженного Саньку, окидываю взглядом стоянку. Как будто пытаюсь увидеть тень Аси; словно ищу ее отпечаток — в конце концов, мы провели здесь две ночи. Здесь должны остаться призраки…

Я резко выпрямляюсь и морщусь от боли в спине.

— А ты здесь так и стоишь, — говорю я и замолкаю, не зная, как спросить. Но спрашивать и не приходится: случившееся бродило в Саньке эти два дня, тронула — и полилось.

— Я, блин, приезжаю с лопатой, — говорит он, делано посмеиваясь, — тебя нет, жмурика, прикинь, тоже нет. Ну, думаю, зашибись: воскрес, значит, мужик, не так уж и приложился, как показалось. Решил, ты его вниз потащила, в больничку. Ну, думаю, надо догонять, он, может, вообще никакой, как ты одна управишься. Только обратно к конишке сунулся, слышу — в кустах щебурчит.  — Санька передергивается.  — Я туда глянь — и тут он выходит…

Санька на секунду замолкает, остекленевшими глазами глядя прямо перед собой, потом встряхивается и принимается поправлять костер.

— В общем, выходит такой, весь в кровище. Ну и дела, думаю, чуть живого туриста не закопали. Ну я его на заводного — и ходу вниз, не стал уже смотреть, куда ты там протерялась. Аркадьевна его в больничку…

— Ну Саня, — устало перебиваю я.

— Что — Саня? — он сердито поворачивается ко мне, выкатывает глаза, сверля меня бараньим взглядом.  — Что Саня-то?

— Ты сразу понял, что он мертвый?

Санька оседает, как пена на размешанном супе.

— Ты от него свалила, да? — спрашивает он, подрагивая побледневшим ртом.  — Когда он встал?

— Не совсем…

— А я свалил, — Санька пожимает плечами и натужно усмехается.  — Лопатой ему по черепушке двинул и свалил, а черепушка-то у него — слышь — целая уже, типа заросшая, а я своими глазами дырку в ней видел, помнишь, аж мозги из нее лезли…

«Александр поступил со мной довольно странно» — так, кажется, сказал Панночка. Но я не вижу ничего странного.

— Как же ты вернуться решился?

— Да как-то… — Санька мнется.  — Я-то сразу галопиной махнул, чуть коня не запалил, только у Замков оклемался. А тут же ладно — шмотки, а конишка заводной остался, одолженный ведь, я бы год расплачивался. Я еще подумал, мало ли, вдруг почудилось, бывает же, что чудится. Перекурил и поехал потихоньку обратно…

Я киваю. Мертвецы мертвецами, а чужой конь — это серьезно, да и седло стоит немало.

— Я бы выпил, да у меня кто-то спирт подрезал, прикинь? Панночка этот дожрал, наверное, пока я спал, поэтому башкой на камень и грохнулся. Что творится вообще — туристы у конюхов водку воруют, я бы понял — наоборот… — он растерянно качает головой.  — В общем, приезжаю, а здесь, конечно, никого. Я уж собираться начал, а потом думаю: а хули уезжать? Стоянка удобная, а этот… ну ушел, наверное, да и хер бы с ним, тем более темнеет уже, чего потемну шататься…

Я снова киваю. Он бы побоялся ночевать на стоянке, где только что видел мертвяка, — любой нормальный человек побоялся бы. И от Замков сюда на самом усталом коне — пара часов, когда бы стемнеть успело? Только если он не поехал через Озера. Если через Озера — тогда все сходится.