Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна - Страница 29

— Привет, — говорит Ася тонким, деланым голосом, поднимает ручку куклы и машет ее ладонью (пальцы сгорели, и только торчит кусочек оттопыренного мизинца).  — Меня зовут Ася, и я в аду.

— Ну приехали, — бормочу я под нос, и Ася отвечает сухим смешком.

— Я делала так в детстве, — объясняет она.  — Когда стеснялась или боялась что-то сказать… Она говорила за меня. Я даже в школу ее таскала. Потом перестала.  — Она снова безрадостно смеется.  — Ну и вообще… перестала. Потом она как-то исчезла из виду, и все. Я пару раз пыталась найти ее, когда… — Она машет рукой. Вдумчиво дерет ногтями лодыжку.  — И вот она здесь. Надо же.

— Это не может быть она, — напоминаю я.

— Ну конечно, не может, ведь такого не бывает, — тускло откликается Ася.  — Так что насчет Лени? — Она снова хватается за куклу. Тоненько пищит: — Так старается, чтобы мы не погрязли в быту! — Она качает вверх-вниз резиновой головой, и от этого перекошенный огнем рот шевелится, словно кукла и правда говорит.

— Фу, не делай так больше, а? — передергиваюсь я.

Ася недобро улыбается, но тут ее взгляд снова пустеет. Забыв о кукле, она задирает штанину и принимается скрести голень. Выдергивает что-то из кожи. Она больше не замечает меня и вряд ли вообще сознает, что делает. Она катает что-то между пальцами и бросает в костер — какие-то серые ниточки с испачканными кровью концами.

Я торопливо отворачиваюсь и, стараясь не шуметь, отхожу проверить коней.

С конями все в порядке: никто не запутался, все едят, — и я решаю пройтись. Выше поляны между деревьями проступает небольшая, но заманчивая скалка. Такие уступы на склонах всегда пологие со стороны горы, на них даже лезть не надо. Не надо даже выбирать путь между скрытыми баданом камнями: десяток-другой шагов — и меня выносит на едва заметную тропку. Маралы тоже любят вид сверху: на плоской верхушке скалы, поросшей ягелем и брусникой, видны отпечатки крупных раздвоенных копыт и пара кучек навоза. Я приостанавливаюсь, чтобы сорвать горсть сухих сизых ягод с колючего можжевельника, и вскоре уже сижу на краю, прислонившись к стволу молодого кедра и болтая ногами в пустоте.

Долина распахивается передо мной, исчерканная туманно-золотыми полосами тонущего в дальних тучах солнца: еще один бесконечный день идет к концу. Помятая градом поляна, где привязаны кони, резко обрывается к речке далеко внизу, за ней крутой каменистый склон ущелья загораживает небо. По полегшей траве скользит тень птицы. По правую руку, там, где я пока не была, — еще одна длинная полка, прошитая вдоль строчкой тропы, а дальше все теряется за подъемами и спусками. Жаль, я надеялась увидеть больше. Слева в кедраче — стоянка: палатки спрятаны под ветками, видно лишь яркое пятно провисшего тента и две фигуры под ним. Похоже, Ленчик забалтывает Асю; отсюда я не могу видеть, как она закатывает глаза и складывает руки на груди, но могу хорошо представить. Мне нравится смотреть на них отсюда. Я невидимка. Я безмолвный наблюдатель. От меня никто ничего не ждет и ничего не хочет. Никто не знает, что я здесь…

(Осталось двенадцать. )

Я уже докуриваю, когда на ближайшую ветку пикирует кедровка и вперяется в меня сварливым взглядом. Тихонько скрещиваю пальцы: пусть просто отвалит, ну пожалуйста, пусть… Не помогает: кедровка перепрыгивает поближе, склоняет голову набок и разухабисто выкрикивает первую фразу — на пробу. «Кыш», — безнадежно говорю я, и кедровка начинает орать всерьез. На ее яростный скрежет и стрекот тут же прилетают две подруги и с наслаждением присоединяются к скандалу.

Внизу Ленчик выглядывает из-под тента, прикладывает руку к глазам, безошибочно смотрит на мою скалку и — ну конечно — машет рукой. Сделав последнюю затяжку, я тушу бычок об выступающий камень и запихиваю в карман на колене (не забыть бы вытряхнуть, когда доберусь до костра).

— Обломщицы вы, — говорю я кедровкам, отползаю от края и встаю. Испортили мне всё удовольствие. Я спускаюсь к поляне под их неутихающую брань, нащупывая в кармане маркеры. Склочные птицы отстают, только когда я выхожу из-под деревьев.

Подходящий камень находится прямо на середине поляны. Хмурясь и ухмыляясь, я рисую трех злобных кедровок с пестрыми брюшками и вредными выражениями лиц.

Если только у птиц есть лица.

4

Компот из жимолости полностью забивает вкус и запах спирта. Уснея бородатая содержит антибиотикоподобные вещества и прекрасно впитывает жир и кровь. Верхняя часть коновязи доходит до мира верхних божеств, нижняя спускается до страны подземного божества. Коновязью богатыря является лишь средняя часть.

А Леонид уехал, — звонко сообщает Ася, когда я возвращаюсь к стоянке. Она пытается улыбаться. Она изо всех сил делает вид, что метания Ленчика — это забавно.

— В смысле — уехал? — тупо переспрашиваю я.

— Собрался и уехал, — уголок ее улыбки подергивается.  — Я не успела… То есть я видела, как он таскает туда-сюда седло и арчимаки, но подумала, что он их просто от дождя перепрятывает, что-то в этом роде. Он сидел, болтал, чай пил. Говорил, что лень палатку ставить — так у костра переночует. А потом раз — и он уже на коне сидит…

— Что-нибудь сказал? — бессмысленно спрашиваю я.

— Ага, — буркает Ася.  — Сказал: «Ну, покедова». Еще сказал: «Передашь Катюхе, чтобы тент мне потом завезла». И ускакал.

— Хозяйственный, — хмыкаю я и спрашиваю из чистого любопытства: — В какую сторону поскакал-то?

— Я не поняла, — озадаченно говорит Ася.  — Я разозлилась, не смотрела на него и как-то… упустила.

— Да уж… «Место, где конь стоял, все видели, куда богатырь уехал, никто не знал — следа не было…»

— Он вообще в порядке, этот богатырь? Я имею в виду… — Ася стучит себя пальцем по голове. Я усмехаюсь в ответ, пожимаю плечами, и Ася вздыхает.  — Но ты же и без него знаешь, куда идти, да? — тревожно спрашивает она, и я уверенно киваю.

Солнце ушло за гору, золотые полосы давно погасли, шуршит мелкий дождик, подергивая волосы и флиски пеленой мелких капель.

— Давай-ка тент перетянем, — говорю я.

С перекинутой через ветку веревкой в руке я лезу по корням вплотную к стволу, высматривая подходящий сучок. Отвлеченно думаю: сколько здесь обхватов? Четыре, пять? Интересно, сколько сотен лет этому кедру — и сколько он еще проживет… Зря задумываюсь: стоит потерять внимание, и нога соскальзывает с корня; я падаю, обдирая бедро о грубую складчатую кору. Мой сапог взметает пласт лежалой хвои, и вместе с ней из-под подошвы взлетает фонтан чего-то серого, легкого, пушистого.

Я не успеваю понять, что это, но сердце подскакивает к горлу. Запах смолы, плесени и металла разъедает ноздри. Я отпихиваю ногой еще одну кучу иголок и рассматриваю то, что скрывалось под ними. Большей частью это черные гнилые жгутики, но здесь, под корнями, сухо, и многое осталось целым.

Это перья, мелкие мягкие перья.

Их кончики испачканы черным. Их выдергивали с корнем, выдирали из покрытой мурашками кожи, ощипывали… Тетерку, например, говорю я себе, или рябчика — почему нет? Они здесь водятся, я несколько раз видела. Рябчик тоже думал, да в суп попал, вкусно, наверное, что не так?

Только здесь не охотятся на птицу. Когда можно подстрелить косулю, какой охотник станет… Ну, например, Андрей Таежник? Я пытаюсь представить, как он ощипывает рябчика. В груди рябчика дыра величиной с кулак от заряда, рассчитанного на медведя, что там варить теперь? У Андрея грустное морщинистое лицо, исхудавшие руки, узловатые тонкие пальцы, как лапки; я вижу, как он выщипывает перья, как выдергивает их из себя

(ее не ощипывали

ее обдирали, просто сдирали шкуру она отходила легко обнажала черное дымящееся мясо не могу отказаться они не поймут и мне хочется мне очень хочется слизала кровь с пальцев хочу еще

так вкусно так хорошо так правильно огонь тьма стоит за спиной тьма любит меня