Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна - Страница 18

Оставив коней, я иду туда, где тропа ныряет вниз. Теперь, когда к моему росту не добавляется высота Караша, а ноги чувствуют землю, я могу заглянуть в ущелье. Тропа крутыми зигзагами перечеркивает сыпучий склон и исчезает в мокром мареве. Я думаю: может, ну их всех к черту, базу, Асю эту дурацкую. Можно ведь просто пойти дальше

(ничего больше не говорить не объяснять не уговаривать без меня обойдутся больше никаких забот тишина

освобождение)

…Я отступаю от края.

Этот страх не игрушечный. На меня обрушивается животный ужас, от которого холодеют и слезятся глаза. Я втягиваю воздух короткими всхлипами. Я узнала это место и теперь даже не могу моргнуть, чтобы хотя бы на мгновение скрыть от себя то, что вижу.

Порыв ветра бросает в лицо горсть колючих капель, и они с шорохом осыпаются по плечам куртки.

…Меня бьет озноб.

— Что, забаиваешься? — спрашивает Ленчик.

— Маленько, — бодро отвечаю я. Я так старательно всматриваюсь в уходящий наверх склон, что серое уже мельтешит в глазах. Лето кончается, линяет в охру и кадмий, сиену и кармин, но осыпь вечна, осыпь всегда серая. Остальные пацаны выше — их не видно за подъемом, только изредка слышны удары подков по камням. Мой Имбирь, едва объезженный трехлетка, психует и все куда-то порывается, и приходится натягивать повод так, что его рыжий затылок едва не упирается мне в лицо.

— Слышь, ты, главное, на бо́шку ее не смотри, — говорит Ленчик.  — Бо́шки у них страшные, один раз глянешь — не отойдешь потом.

Я криво улыбаюсь ему и снова всматриваюсь в склон. Сначала не вижу ничего, а потом вижу струйку щебня, текущую к тропе; невидимые пацаны начинают орать, и тогда я наконец замечаю ее.

Она скользит по склону, как водомерка, с тошнотворным, противоестественным изяществом. Я вижу только огромный невесомый ком перьев и не хочу видеть больше, но, конечно, смотрю на бо́шку, смотрю, пока не начинаю понимать, что вижу, и тогда тихо говорю:

— Вы чего? — а потом все громче и громче: — Вы чего? Эй, вы чего? Зачем?!

— Прям как настоящий, аж реально страх берет, скажи? — говорит Ленчик.

— Ты чего? — спрашиваю я. Меня заклинило, и никаких других слов я вспомнить не могу. Губы Ленчика растягиваются в ухмылке, но тут кто-то орет из-за гребня:

— Снизу, снизу заходи! — и Ленчик галопом нарезает по тропе к близкому спуску. Имбирь подрывается за ним, и мне приходится повиснуть на поводе всем телом, чтобы затормозить его. «Ты чего? — говорю я пляшущему на краю ущелья коню.  — Да чего ты?»

…Едва дыша, я рассматриваю спуск. Вон там, на первом повороте, Ленчик отчаянно рвал повод, но его конь продолжал скользить по камням; он почти осел на круп, но я видела, как его задние ноги неумолимо — как будто кто-то тянет их — отрываются от земли, а голова опускается все ниже. Я хотела закричать, но горло сдавило, будто перетянутое ремнем, Ленчик дико заорал, я подумала: все, это — все, но Ленчик швырнул себя назад и вверх и оказался отдельно, а его конь отдельно, и потом — конь дикими рывками, а Ленчик на четвереньках, задыхаясь и монотонно ругаясь, — они вернулись на тропу. Кто-то снова заорал: снизу заходи, уйдет нахуй; сам заходи, сказал Ленчик, лапки шебуршали по щебню, большое, почти с коня, пухлое тело, мягкие серые перья, не смотреть в лицо выстрел кровь бьет толчками темное сморщенное личико становится расслабленным спокойным покойным незачем теперь спорить ничего не остановить ничего не жаль я сплю просто сплю

Но я не сплю. Я помню все совершенно отчетливо — всю эту суету, и как надо было подобраться поближе, и как обходили, и главное было — не дать ей уйти на спуск, не пустить в ущелье. Как рубили тушу прямо на месте, не ободрав, совали в мешки и навязывали сзади на седла, чтобы увезти на стоянку, и кони дергались и храпели, и перья висели в сыром воздухе клочьями разорванных туч. И единственное, что не складывалось в этой картинке, — то, что я помнила Ленчика теперешнего, а не тогдашнего: он же тогда совсем пацаном был, но это, наверное, потому, что я видела его только вчера, зато все остальные были совсем молодыми, и Мишка, и Сыч, и тот третий, тощий, и где они теперь, а, не важно, не хочу знать.

Туман над невидимым дном ущелья собирается в пухлые тушки; они плавно скользят по дальним осыпям все выше, на ходу серея от влаги и собираясь в плотную бесцветную кашу. Стоит посмотреть на небо, и начинает моросить, как будто взгляд повредил его. Сразу понятно: это всерьез. Пока я возвращаюсь к Карашу, седло успевает покрыться каплями воды. Перед тем как садиться, я ладонью смахиваю их с плотной кожи; часть собирается в струйки и стекает, но остальное просто размазывается, и я опускаюсь в седло, заранее плотно сцепив зубы. К этому ощущению нельзя привыкнуть, с ним невозможно смириться. Передернувшись, я бросаю взгляд на небо — ну вдруг? — и отвязываю химзащиту от передней луки.

Толстая резина тяжело и холодно ложится на плечи. Неожиданно — впервые с тех пор, как взяла эту штуку в руки много лет назад, — я вспоминаю об ее изначальном смысле. Впервые с тех пор, как пришла в эти горы, думаю о бледно-зеленой резине как о чем-то, предназначенном для защиты от невидимой смертельной опасности, а заодно вспоминаю, что, по слухам, ни от чего серьезного она не спасает.

У дождя вкус мела, металла и замерзшей малины, дедовой жареной свинины с тархуном, маминых блинчиков, китайской утки, разделенной с подругой, стейка, съеденного с любовником, соли и меда, зрелого сыра, крови из разбитой губы, пота на чужой коже, разложения; у дождя сводящий с ума вкус саспыжьего мяса.

Я ухожу от ущелья, в которое никогда не спущусь, потому что есть места, в которые люди не должны спускаться. Под копытами Караша скользит тень птицы; откуда тень в дождь, вяло думаю я, надо выглянуть из-под капюшона, но сонная апатия не дает даже поднять руку, не то что высунуться из-под резины. Дождь шуршит по плащу, как лапки. Караш идет хорошо, но все-таки я поторапливаю его, изредка приподнимая чомбур.

Спешить вроде некуда, но Асю пора бы уже покормить.

9

Кабарга так любопытна, что не убегает от охотников. Жеребец пасет и охраняет свой косяк, но его путь выбирает старшая кобыла. Мертвые не любят говорить свое имя.

Когда я подъезжаю к стоянке, дождь льет вовсю, беспощадный, обложной. Под капюшоном я глуха и слепа; жесткая химзащита стоит вокруг меня, как футляр, в ее складках скопились лужи, и я торчу в седле мерзлой деревяшкой, боясь пошевелиться. Но в такую погоду как ни подтыкай плащ — промокнешь. Мне остается проехать совсем немного, когда холодная струйка затекает под левое колено. Я сдираю с головы осточертевший капюшон: все равно сушиться. Сводящий с ума стук капель по резине наконец стихает, и я слышу конское ржание, а потом — зычные мужские голоса и дружный хохот.

Несколько длинных секунд я думаю, что провалилась во времени. Нет никакой Аси. Мне чуть за двадцать, мое место в «Кайчи» зыбко и неопределенно, в моей голове сияющий спиртовой туман, пахнущий кедровым дымом, снежными грозами, лошадьми и раздавленными листьями аконита; я лечу куда пнут, а когда не пинают — подрываюсь куда позовут. У костра сидят Мишка, и Сыч, и Ленчик. Они (мы) приехали на охоту. На особенную охоту.

Потом стоянка показывается из-за деревьев, и я вижу, что Ася все-таки есть. Кедры на стоянке мощные, дождь их не пробивает, и Ася съежилась в корнях, по подбородок уйдя в пуховик. Она как будто не замечает моего появления: глядит насквозь, на скрытый в хмари дальний перевал за моей спиной. В одной руке у нее дымящаяся кружка, в другой — бутерброд, и, кажется, она очень старается не смотреть на двоих, сидящих ближе к костру. Один из них — Санька. Второго я не знаю. Он выпучивает глаза, громко говорит «Здрасте», и тогда Санька тоже замечает меня. Лениво машет рукой.