Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна - Страница 12

Ночь пронзительно-ясная, хрусткая, мерцающая. Потирая замерзающий нос, я машинально смотрю на коней. Суйла в темноте похож на неподвижно зависший клочок пара, будто кто-то выдохнул его в звенящий от предчувствия льда воздух. Рядом едва угадывается темная тень Караша. Кони дремлют.

Помахивая чайником, я неторопливо шагаю к ручью. Хочется подумать в тишине и одиночестве: роль Неуловимого Джо слишком неожиданна, и к ней еще надо примериться. То, что нас не хватились на базе, удивительно; это вызывает огромное облегчение (и крошечную, но едкую обиду), но теперь выходит, что придется самой рассказывать обо всем Ленчику и просить его помощи. Я представляю, как будет дальше. Наверняка сцена выйдет некрасивая. Отвратительная выйдет сцена — даже воображаемая, она заставляет меня корчиться. Я гримасничаю, стоя над говорливым ручьем. Тянусь за сигаретой (семнадцать), оттягивая неизбежное.

Позади хрустит ветка, и от неожиданности я дергаюсь всем телом. Ася стоит прямо за спиной — ручей заглушил ее шаги. Выглядит так, будто все предсказанное мной уже случилось и от нее остался лишь измученный призрак. Каждая жила вытянулась от напряжения.

— Не говори ему.

Ее голос вот-вот сорвется то ли в плач и мольбу, то ли в презрительный гнев. Я пожимаю плечами: что тут ответишь?

— Ты не понимаешь, — сдавленно говорит Ася.  — Это все из-за меня.

Звучит странновато — из-за кого же еще? — и я снова пожимаю плечами. Ася стискивает у груди побелевшие от напряжения кулаки.

— Нет, правда, — горячечно бормочет она, — я ведь просила, чтобы все просто про меня забыли, просила, и вот…

— Кого просила? — перебиваю я.

Она мнется. Выдавливает, чуть выпучивая глаза:

— Ну, их…

Только этого не хватало. Вот только этого. На всякий случай все-таки спрашиваю:

— Кого — их?

Ася ковыряет сапогом землю. Я жду. Пусть сама скажет, пусть сама услышит, как это звучит.

— Духов, — быстро шепчет Ася, не поднимая глаз. Ну да.

— А, ну это, конечно, все объясняет…

— Правда? — Ася с недоверчивой надеждой вскидывает глаза. Бледное лицо светится в темноте.

Я вздыхаю. Итак: просто дура или по-настоящему сумасшедшая? Но ведь в «Кайчи» о нас как будто и правда забыли. Как насчет третьего варианта? — шепчет ликующий голосок, и я мысленно посылаю его куда подальше.

— Понимаешь, — терпеливо говорю я, — Ленчик — ненадежный свидетель.

Это вранье. У Ленчика лисье чутье на любые происшествия, на малейшие завихрения в ровном течении жизни. Он бы скорее преувеличил и добавил красок, если бы заметил в «Кайчи» даже слабый намек на необычное. Отделаться от этого знания я не могу, и это бесит.

— Бред отношения, — говорю я.

Мои слова доходят до Аси разом — словно выключают лампочку. Резко развернувшись, она бросается прочь.

(Я люблю все, о чем здесь рассказываю, но все, о чем я рассказываю, причиняет мне боль. Слишком много людей тянут руки. Они лезут, лезут, лезут, взламывают мглистую стену моего мира, называют его своим, переделывают и — хуже того — перерассказывают его. Меня ранят изнутри бессвязные, бессильные, горькие вопли: не тронь! Мое! Без меня не смотри!

О, я очень много знаю про бред отношения. )

Ася останавливается, будто уткнувшись в стену.

— Ты сказала — бред отношения, — говорит она через плечо.

— Угу. Это когда воображаешь, что кто-то…

— Я знаю, что это такое.  — Она азартно подается ко мне: — Ты сказала — бред отношения. Не просто бред, не глюки, не воображаемые друзья…

Ох.

— Я имела в виду…

— Я поняла, что́ ты имела в виду, — обрывает меня Ася. Лицо у нее каменное, но глаза — глаза торжествуют. Чуть фыркнув, она разворачивается и шагает к костру.

— Они сейчас шишки грызут, — негромко говорю я ей в спину.  — Вместо попкорна.

Вряд ли Ася меня слышит.

Я едва не налетаю на нее в темноте: Ася стоит на полпути между ручьем и костром и наблюдает, как Ленчик копается с фонариком в каком-то свертке.

— Он здесь ночевать останется, да? — мрачным шепотом спрашивает она. Я только хмыкаю. Проще предсказать траекторию бурундука.

Ленчик отрывается от своих шмоток и цепко вглядывается в темноту, прикрывая глаза от света костра ладонью.

— Девчонки, ну вы долго там еще? — окликает он.

Я вздыхаю:

— Пойдем. Что толку мерзнуть.

У костра теперь пахнет крепко и солено — я не сразу понимаю чем, но в желудке тут же урчит. Ленчик перехватывает у меня чайник, мимоходом замечает: «Что, меньше не нашла?» Широким жестом указывает на бревно:

— Давайте, девчонки, угощайтесь.

Пахнет из раскрытого пакета из деревенского супермаркета, большого пакета, на треть наполненного чем-то вроде страшных, скрученных, обгорелых сучьев. Мой рот мгновенно наполняется слюной.

— Ленчик, — я выхватываю из пакета кусок, — ты ж наш спаситель!

— Это что? — настороженно спрашивает Ася.

— Это — энергетик.  — Я с блаженной улыбкой впиваюсь зубами в кусок, разрывая жесткие волокна. Рот тут же наполняется вкусом дыма, крови, соли, еще недавно живой плоти — вкусом копченого мяса.  — Маралятина, — бормочу я с набитым ртом.  — Ты ешь давай. Это самое то, что надо.

— Это из питомника? — с сомнением спрашивает Ася.

Ленчик непонимающе моргает, потом спохватывается:

— Из питомника, конечно, тут этих питомников кругом, вот я давеча в один поехал, а он там в логу ходит, здоровый такой, а у меня, значит, как раз ствол с собой… — он обрывает монолог, видимо, сообразив, что концы с концами не сойдутся.  — Да ты кушай, кушай.

— И почему сегодня все пытаются меня накормить? — печально улыбается Ася.

— Худая ты больно, — деловито объясняет Ленчик.  — Одни кости.

— А вас это волнует? — огрызается Ася, и Ленчик вскидывается:

— Кого? Меня?! Да меня это вообще не волнует, мне-то какое дело! Вот в том году у меня туристка была, так она вообще ничего не ела, я ей говорю: ты хоть чаю с сахаром выпей, а она такая: да я так пью, а потом, как на перевал подниматься, она такая хлоп с коня — и в обморок, ну, говорю, ты допрыгалась, двоечница, беру ее под мышки, на ноги ставить, а она…

Ася ошеломленно жует мясо. Чайник вскипел, бадан со смородиной заварились, и я наливаю себе полкружки (ох, придется вылезать потом из спальника). Ленчик уже рассказывает, как туристка (непонятно, та же самая или уже другая) звала его жить к себе в Питер и как он почти собрался уже, но…

— А кстати, — спохватываюсь я, — сейчас-то ты куда собирался?

Ленчик озадаченно хмурится.

— Так в Аярык, — наконец вспоминает он.  — У меня шурин туда поехал, — он бросает быстрый взгляд на Асю, — отдохнуть, в общем, на природе. Так я к шурину, в общем… ну, ты поняла.

— Угу, — я тоже кошусь на Асю. Пусть будет отдых на природе.

— Так-то я мимо ехал, — продолжает Ленчик, — смотрю — огонек. Ну, думаю, наверное, Андрюха Таежник стоит, покойничек… — У меня дергается рука, горячий чай выливается на штаны. Я с шипением втягиваю воздух, но Ленчик ничего не замечает.  — Андрюха-то, покойничек, часто здесь стоял, его стоянка, я и подумал — дай сверну, гляну…

(…Озеро, на котором мы стоим, называют Форелевым, но это вранье. Его зарыбили, спилили старые кедры на доски, изуродовали берег избушкой и баней, ничего не сумели и бросили, но меж делом заманили тех, кому сюда не надо. Ничего этого здесь быть не должно; должно быть — никому, кроме редких проводников и еще более редких охотников, не нужное место, от всего в стороне, чтобы показывать, только если с маршрутом сложилось и повезло, а группа понравилась и заслужила. По имени — «то, над Уулом» или «ну это, за Баюком». Я помню его таким, тайной и таинственной скальной чашей, полной синей воды, тропа к которой идет поверху, над скалами, мимо и прочь, и не догадаешься, как подобраться, если не знаешь. Сейчас-то все знают, ничего хитрого.

Мы стоим на поляне рядом с избушкой — группе здесь больше стоять негде. Он проезжает мимо незадолго до ужина — седоусый алтаец с дубленым морщинистым лицом, насмешливым ртом и длинными печальными глазами. Коротко здоровается. Ясно, что недоволен: хотел стать у избушки, чтобы не возиться с палаткой; другой бы так и сделал — мало ли вокруг туристов таскается, — но ему такое близкое соседство не сдалось, и он уходит дальше вдоль берега, к остаткам бани.