Муля, не нервируй… (СИ) - Фонд А. - Страница 25

— Это Пётр Кузьмич Печкин, — усмехнулся Глориозов, — наш, можно сказать, театральный самородок. Образования не имеет, он как Горький, заканчивал «народные университеты». Родился среди староверов где-то аж на Колыме, поэтому и такой колоритный вид. В труппе мы его для антуража держим. Он мужиков и кулаков очень достоверно играет. Конечно же не главные роли, и без слов.

— Я в восхищении, — восхищённо покачал головой я.

Мы ещё немного пообсуждали постановку, а когда я время подошло уходить, спросил Глориозова:

— А можно с Печкиным вашим познакомиться?

Лицо Галактионова дрогнуло, и он с подозрением уставился на меня.

— Хочу взять автограф, — невинно сказал я и тревожная складка на Глориозовском лбу чуток разгладилась.

— Да. Конечно! — кивнул он и велел Раечке позвать эпатажного деда.

Я не сказал Глориозову, что увидел этого актёра и в моей голове созрел коварный план: кажется, я придумал, как «курощать» Ложкину (!).

Время поджимало, перед лицом всплывал ехидный взгляд Фаины Георгиевны, поэтому я, не мешкая, начал претворять свой план в жизнь.

Когда Печкин подошел знакомиться, Глориозов нас представил друг другу, чутко следя, чтобы ничего не вышло из-под контроля. Остаться наедине с ним было совершенно невозможно.

— Давайте заглянем ко мне, — с подчёркнутым дружелюбием предложил Глориозов, и его уши слегка шевельнулись от еле сдерживаемого волнения.

Конечно же он переживал о том, какой отчёт я напишу. И собирался грудью стоять, чтобы я не остался с его сотрудниками наедине и не узнал, чего мне знать не надо было.

Поэтому я сказал так:

— Фёдор Сигизмундович, вы сейчас показали свой замечательный театр. Я увидел игру артистов, репертуар. Теперь мне нужно написать отчёт для моего руководства. Вы это ведь понимаете, да?

Глориозов понимал, и от осознания этого его взгляд заискрился печалью.

А я продолжил:

— Я очень не хочу написать что-нибудь такое, что навредит театру. Вы ведь проделали огромную, просто потрясающе важную работу, Фёдор Сигизмундович. Я это ясно вижу.

Глориозов вспыхнул и зарделся. Но виду старался не подавать.

— И я хочу похвалить вас, хочу даже в пример поставить. Но моему руководству нужно видеть те ошибки, которые вы допускаете. Чтобы вас за них ругать и давать рекомендации для устранения. Если не будет у вас ошибок, у моего начальства не будет работы. Понимаете? Это обязательное условие.

Глориозов посмотрел мне прямо в глаза и понятливо усмехнулся.

А я продолжил:

— Поэтому давайте поступим так. Мы сейчас с товарищем Печкиным немножко поболтаем, а вы сами набросайте тезисно те ошибки, за которые вас следует ругать «сверху»…

Глориозов мою мысль уловил и засиял как солнышко.

— И постарайтесь найти побольше ошибок, недочётов и затруднений. Чтобы потом устранять в течение длительного времени. Эффективно устранять. Тогда и у вас, и у нас будут красивые отчёты.

Глориозов просиял и крепко пожал мою руку:

— Спасибо! Спасибо, товарищ Бубнов! Я сейчас же всё напишу, — он подозвал Печкина, который всё это время смущённо топтался в углу и старался не отсвечивать. Начальства он явно робел.

— Кузьмич! Ты пока пообщайся с товарищем Бубновым. Расскажи ему о последней нашей постановке. — Он просемафорил что-то грозное глазами, что, очевидно, должно было означать, мол, смотри, гад, не проболтайся. — А я сейчас, Иммануил Модестович, к вам Раечку отправлю.

С этими словами он упорхнул к себе в кабинет, а мы прошли к Печкину в гримёрку.

Не успели мы перекинуться даже двумя словами, как появилась Раечка. Она ловко расставила на столике у трюмо тарелочки с пирожочками и бутербродиками. Тут же, словно по мановению волшебной палочки на столе возникла бутылка коньяка.

— За знакомство, — чуть дрогнувшим от важности возложенной на него миссии голосом, сообщил тост Печкин. Меня он опасался ещё больше, чем Глориозова.

Я хотел срочно с ним переговорить, но Раечка здесь была не просто так. Поэтому я сказал:

— Товарищ Раечка! Я только что вспомнил ещё один важный момент. Есть ли у вас здесь листочек бумаги и чем писать?

Бумага и карандаш нашлись быстро.

И я написал Глориозову записку. Точнее там было всего пару строк, но мне нужно было Раечку отослать.

Итак, я написал:

«Тов. Глориозов! Фёдор Сигизмундович! Чуть не забыл главного. Напишите также тезисно (два-три пункта, но кратко) за какие достижения вас и ваш театр нужно бы (можно бы?) поощрить. Не уверен, что это пройдёт, но попробовать можно. Давайте попробуем. Б»…

Листочек я сложил вчетверо и протянул Раечке:

— Очень вас прошу отнести это Фёдору Сигизмундовичу немедленно. Я здесь буду ещё минут пятнадцать-двадцать. Так что он должен успеть.

Райечка недовольно стрельнула глазками на Печкина, мол, держи, дед, язык за зубами, а то получишь, цапнула бумажку и послушно выпорхнула вон.

А мы остались с Печкиным вдвоём. Повисла пауза.

— Ещё по одной? — с надеждой посмотрел он на меня, не зная, о чём со мной говорить.

А я ответил, покачав головой:

— Пётр Кузьмич. Дело есть. Конфиденциальное. Как раз по твоей специальности. Очень твоя помощь нужна… как артиста… лично мне.

Старик приосанился от важности момента.

А я изложил ему ситуацию:

— У нас в коммуналке есть одна женщина. Совсем ещё не старая. Но несчастная. И очень закрытая. И я хочу её подбодрить. Понимаешь, она по молодости где-то на Колыме жила. А ты её земляк получаешься. С тобой она, может, и захочет поговорить. Так что давай, ты как будто придёшь ко мне в гости. Я её под каким-то предлогом позову. А ты ей, как женщине, пару комплементов там скажи, поулыбайся, про места колымские вспомни. Авось она и оттает немножко. Ничего такого крамольного. Просто небольшая дружеская беседа. Недолго, минут двадцать. Пусть она интерес почувствует.

Печкин, если и удивился, то виду не подал. Степенно сказал:

— А енто не будет незаконно?

— Да нет, — покачал головой я, — я психологию изучаю. Книгу пишу. Мне разные характеры описать нужно.

— А, раз книгу, тогда ясно, — уважительно покивал Печкин. И сразу добавил, — Да мы можем хоть и сегодня это дело провернуть. Дурное дело не хитрое!

Я согласился. Уж очень хотелось мне результативно и побыстрее «вскурощать» Ложкину и посмотреть на выражение лица Фаины Георгиевны.

Посмеиваясь, с довольным видом, я дождался, когда Глориозов закончит выписывать свои ошибки и достижения. Он появился, взъерошенный, взволнованный. Отдал бумажку. Долго тряс мне руку. Заглядывал в глаза.

— Не переживайте вы так, Фёдор Сигизмундович, — успокоил его я, — что в наших силах — всё сделаем. Ну, а что нет — так уж не обессудьте. Это Система.

С этими словами я покинул театр, провожаемый счастливым директором.

Из подворотни тенью появился Печкин и пристроился рядом, но чуть сзади. Мы воровато прошли одну улицу. Убедившись, что нас не видят, пошли дальше рядом.

В коммуналке первое, что бросилось в глаза — смущённое лицо Жасминова.

Полагаю, что он меня караулил. Сидел где-то в засаде. Потому что как только я появился, он выскочил откуда-то сбоку (чуть ли не из-за торшера) и просительно обратился ко мне:

— Муля! Беда! Помогите!

— Что опять случилось? — вздохнул я, стараясь сдержать недовольство.

— Не получилось у меня с Полиной Харитоновной подружиться, — с разочарованием в голосе сказал он, — я пытался уже по-всякому, поверьте.

Он тяжело вздохнул и скороговоркой взволнованно продолжил:

— Я же ей помочь предложил, от души, понимаете? А она мне в душу плюнула! И что теперь делать⁈

— Дык, ты же ей не предлагай, а сразу делай, соколик, — сказал Печкин рассудительным добрым голосом. — Помои вон вынеси, ведро там какое с водой подними, коль надо. И разговаривай с нею ласково. Она на тебя сердито, а ты ей — ласково. Она ещё пуще сердито, баба же, а ты ей — ласково. Бабе же оно, всяко ласка нужна. А ласковое слово и собаке приятно. А уж бабе-то и подавно.