Победоносец - Dar Anne - Страница 7

По-дружески погладив кота, я прохожу по короткому двору, по крепким деревянным ступеням поднимаюсь на резное крыльцо и, только зайдя в сени, начинаю слышать весёлые голоса и понимаю, что к нам в гости пожаловал привычный человек – Вяземская Отрада. Вешая сетчатую сумку с рыбой на толстый ржавый гвоздь, вбитый в брусчатую стену, я задумываюсь о гостье. Отрада много времени проводит у нас, потому как с возрастом её дружба с Полелей только укрепилась. Ей скоро четырнадцать лет, и она уже считается завидной невестой с богатым приданым – недавно стало известно, что Вацлав Вяземский пророчит своей младшей дочери в приданое целую новую избу. У Полели из приданого – один наполовину пустой сундук, который сможет наполниться дополна, быть может, только к её семнадцати годам. Но страсти вокруг младшей Вяземской уже сейчас разворачиваются не только из-за богатого приданого. Отрада выросла в настоящую красавицу: если в детстве она выглядела младше своего возраста, в свой четырнадцатый год она по-настоящему расцвела и стала выглядеть старше даже некоторых своих ровесниц – средний рост, округлая грудь, большие голубые глаза, светлая кожа, толстая и длинная коса пшеничного цвета, неизменно украшенная дорогими уборами, звонкий заливной смех, способный развеять даже мою хмурость. Совсем неудивительно, что в весёлую красавицу Отраду уже влюблена половина всех парней, которых я знаю. Ратибор – один из по уши влюблённых. Поэтому к счастью, что блеск Отрады, который она сама, кажется, не осознаёт, меня не слепит. Но не слепит он меня только по той причине, что в это время я страдаю от более сложного сияния… Меня не просто всё ещё, а с каждым годом с большей силой интересует менее мягкая, более строгая и властная красота, принадлежащая старшей Вяземской. Неприступная красавица Ванда после окончания школы, обучение в которой мы одновременно завершили в возрасте четырнадцати лет, совсем отдалилась от нашей компании. Ванда старше Отрады на три года и на целых четыре года старше Полели, так что неудивительно, что её величавой сдержанности совсем не интересно находиться в компании младших веселушек. И присутствие Отрады в нашем доме совсем не облегчает мои переживания первой влюблённости: я не могу расспрашивать о Ванде у её младшей сестры, ведь я не хочу навести на себя неудобные подозрения.

Прислушиваясь к весёлым голосам, льющимся изнутри избы, я уже думал начать разуваться, когда две двери – ведущая в светлицу и ведущая на улицу – одновременно отворились: в дом вошёл Ярчак Утровой, а из светлицы выпорхнула Отрада. Я сразу же обратил своё внимание к старшему гостю: Утровой, кажется, за последние годы не постарел ни на день, остался таким же большим и могучим, правда, его одеяния стали ещё богаче, что, впрочем, никак не повлияло на его добрый нрав и благоразумие. Поздоровавшись с нами, Отрада сообщила о том, что уже уходит к себе домой, и стоило ей проскользнуть мимо Утровоя, как за ней следом увязался Ратибор, пропустив которого, в сени вошёл отец – такой же высокий и крепкий, как и его лучший друг, отчего в помещении сразу же не осталось лишнего места.

– Младшая Вяземская так дружна с твоей дочерью, что мне уже кажется, что она живёт с вами, – неоднозначно ухмыльнулся Утровой, и я попытался понять, знает ли он о том, что его сын так же, как сын его лучшего друга, пусть и недавно, но всерьёз стал сохнуть по этой красавице.

– Вяземский сволочь. Породниться с таким – не лучшая перспектива, – категорично заметил отец, поставив ведро с водой на лавку. Прозвучавшая истина сразу же легла на мои плечи тяжелым весом, поэтому я решился высказаться:

– Вяземский бил своих жён, но дочерей ведь холит и лелеет, – сказал так, а сам подумал о том, что Вяземский хотя и одаривает дочерей лучшими материальными благами, против его мнения идти его детям запрещено. Отношения внутри их семьи не идут ни в какое сравнение с отношениями в нашей семье: мы с отцом можем разговаривать на равных, как друзья, в то время как Вяземским доступно общение с отцом исключительно на уровне его статуса правой руки князя.

– Не бьёт дочерей, – фыркнул Утровой, подняв из-под своих ног пришедшего Дыма. – Ставить ему в заслугу это дело? Не бить женщин и детей – это нормальное поведение мужчины, которое в честь не ставится. – Он был абсолютно прав, так что противопоставить ему мне было нечего, как и отцу, который, в свою очередь, был также прав в том, что родство с Вяземским может принести одни лишь беды. – Добронрав, не окажешь услугу? У меня здесь послание для северной дозорной башни, может, отправишь, если тебя не затруднит?

Приняв из рук старого друга оформленное в цилиндр послание, я утвердительно кивнул головой: ведь думал сегодня деда проведать, значит, совпало.

Вечер налился силой колора: на небесах зажглись колючим мерцанием первые звёзды и выглянул остроконечный месяц, бордовые оттенки смешались с сиреневыми на западе, в воздухе запахло далёкой грозой, давно бушующей на востоке, и под ногами выпала первая вечерняя роса.

Мы жили вблизи выхода из Замка, так что до избы деда было недалеко.

Издалека увидев Бессона несущим ведро парного молока, я не удивился: с прошлого года дед периодически отдаёт свой вечерний удой малоимущей многодетной семье, поселившейся в избе напротив его – семь мальчишек и пять девчонок в возрасте от четырнадцати до одного года, отец промышляет охотой, а мать швейным делом. Думая о такой жизни, я непроизвольно хмурюсь: жить полуголодными в перекошенной избе во имя веры в грядущий конец света, рожать детей почти каждый год и не хотеть ничего менять… И наша семья – часть этой общины. Мы явно что-то упускаем. Что-то очень серьёзное, важное.

Дед, не заметив меня, вошёл в соседский двор, и я не стал его окликать – решил, что поговорю с ним после того, как отправлю письмо.

Я уже подходил к калитке дедовского двора, когда из входных замковых ворот показался бурый плащ. Остановившись, я распознал в очертаниях знакомого силуэта своего лучшего друга. У Громобоя, как и у Утровоя, всегда была отличная одежда: если мой плащ давно прохудился и был много раз заштопан заботливыми руками Полели – плащ Громобоя всегда был нов; если мои пряжки бессменны – его пряжки меняются раз в год; если мои сапоги затёрты – его только что пошиты. Утровой ведёт на редкость успешную охотничью деятельность – он, ни много ни мало, негласно признан самым удачливым охотником в Замке, так что его семья, состоящая всего из двух человек, считается хотя и не завидно богатой, а всё же зажиточной. Но что важно: материальный достаток никак не портит ни отца, ни сына – крепкий дух в этих двух, как говорит дед Бессон.

Громобой к нам уже месяц, как не ходит – с тех пор как узнал, что Ратибор смотрит на Отраду тем же взглядом, что и он сам. Если мой брат влюбился в Отраду постепенно, тогда я почти уверен в том, что Громобой наверняка был удивлён одним погожим весенним днём узнать, что его волнует эта девчонка. Ещё бы! Громобой серьёзный, крупный парень семнадцати лет, к тому же выглядящий гораздо старше своего возраста, Отраде же ещё полгода до четырнадцатилетия тянуть – с чего вдруг внимание зацепилось не за более старшую девушку, допустим, за ту же Ванду? Впрочем, я рад, что Громобоя никогда не интересовала Ванда – утратить такую крепкую дружбу из-за влюблённости было бы особенно досадно. С другой стороны, я совершенно неожиданно оказался между двумя огнями: единственный брат и единственный друг влюблены в одну девушку, как будто в Замке больше других вариантов не найти! Интересно, если Отрада будет выбирать не из всех влюблённых в неё парней, а только между Ратибором и Громобоем – на ком остановит свой выбор? Громобой, безусловно, выглядит посолиднее за счёт своей серьёзности и габаритов, зато у Ратибора намного веселее нрав и он обладает более утончённой красотой. Впрочем, пока что Отрада сама по себе и ни на кого всерьёз точно не смотрит: её всё ещё больше интересуют посиделки с подружками, чем любования с парнями, да и согласно традициям нововеров, ей и не положено миловаться с воздыхателями, пока не минует шестнадцатый год её жизни – с шестнадцати лет нововерская девушка вступает в брачный возраст, но всё равно замуж наши девицы в основном выходят в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет, гораздо реже в более раннем или же позднем возрасте.