Дракон и роза - Джеллис Роберта - Страница 75

– Когда я вижу твои ребра, Гарри, – сказала она, – то именно я ожидаю быть пронзенной.

– Элизабет! Как не стыдно! Ты развратишь мою невинную мать, – сказал Генрих, прикидываясь изумленным.

– Почему же, – возразила она, пытаясь поддерживать шутливый тон в то время, как ее губы дрожали, – что я могла иметь в виду кроме того, что ты слишком худой.

– Попытайся не мучить себя, Бесс, – Генрих наклонился поцеловать ее. – А теперь я должен идти.

Забрав из рук матери пачку писем и бросив на нее многозначительный взгляд, Генрих удалился. Элизабет держала себя в руках, пока за ним не закрылась дверь, а затем закрыла руками рот и начала рыдать. Маргрит встала и подошла к ней, но вид застывшего лица свекрови не принес утешения. Элизабет упала на колени и прижалась лицом к платью Маргрит.

– Я не знала, – рыдала она, – не знала.

– Держи себя в руках, Элизабет. С минуты на минуту сюда придут твои дамы. Ты же не хочешь, чтобы весь мир подумал, что тебя обвинили, и ты виновата? Неужели Генрих заслужил это?

– Заслужил? Он заслуживает быть причисленным к лику святых за свое терпение, – с истеричным смехом ответила Элизабет. – Кто, кроме него, не будет думать, что я виновна? Вы так думаете? После того, как эти новости распространятся, кто только не отвернется от меня – прокаженная. Я буду оплевана, как Изабелла, которая подготовила убийство своего мужа и приняла его убийцу в свою постель.

– Если Генрих вступится за тебя, этого не случится. – Маргрит подняла Элизабет на ноги и машинально похлопала ее по плечу. – Ты должна хотя бы стремиться заслужить его преданность. И не мучь себя. У Генриха достаточно проблем и не нужно добавлять к ним свои фантазии.

Но новости так и не получили широкого распространения не из личных соображений, а скорее из политических, которые диктовали хранить эту тайну как можно лучше. На следующий день собрался совет в сокращенном виде, состоящий из тех, кто прочитал письма и тех, в чьей верности Генрих был наиболее уверен. Все согласились с необходимостью поддерживать видимость сплоченности в королевской семье. Вдовствующая королева должна была удалиться в Бермондсейское Аббатство, отписать унаследованные ею земли своему зятю, сохранив только пансион в 400 марок, а эти земли должны быть переданы после соответствующего акта парламента Элизабет, чтобы публично продемонстрировать доверие и любовь Генриха к своей жене.

Пожилые женщины часто удаляются в монастырь не для того, чтобы постричься в монахини, а чтобы закончить свою жизнь в мире и покое. Это перемещение не введет в заблуждение никого, кто знал вдовствующую королеву, но это покажется естественным местному сквайру, который живет на своей земле и никогда не приходит ко двору.

А для Генриха мнение местного сквайра имело большое значение. Крупные магнаты были в поле его зрения и под его рукой. Генрих никогда не совершит ошибку Глостера, не доверится своим «сторонникам».

Он был склонен доверять менее важным людям, потому что не мог прямо присматривать за ними. Кроме того, во время последних размышлений Генрих понял, что именно местный сквайр нанес поражение Глостеру.

Если бы каждый человек ответил на призыв Ричарда встать под его знамя, то его армия превосходила бы армию Генриха не в два, а в десять раз, и решение Стэнли не имело бы значения. Если бы даже те, кто ответили на его призыв, сражались от всего сердца, а не сдавались в плен и убегали в начале сражения, то, возможно, решение Стэнли было бы другим.

Теперь им оставалось ждать. Генрих занимался правительственными делами, играл с детьми, выезжал с Элизабет. Помилование было оглашено, а Уорвик показан людям.

В конце февраля был нанесен первый удар. Линкольн бежал в Бургундию, открыто присоединившись к мятежникам. От торговцев, которые работали так же, как шпионы, Генриху стало известно, что сестра Эдварда IV, Маргарита Бургундская, признала лже-Уорвика и начала оказывать помощь мятежникам. На ее средства Линкольн и лорд Ловелл нанимали фламандских наемников.

В ответ на это Генрих собрал войска для охраны восточного побережья от вторжения из Фландрии. Как бы в насмешку над его черными страхами, в Англии наступила прекраснейшая весна. Король, тем не менее, был слеп к этой красоте, проезжая по стране, проверяя защитников и показываясь людям. Он скрывал страх в своих глазах, успокаивая и высмеивая тревогу остальных.

К счастью, его сторонники имели много причин, чтобы не падать духом, и им не нужно было слишком полагаться на его уверенность. Воины быстро отвечали на его приказы, и старательно выполняли свои обязанности. Многие из этих людей выполняли когда-то подобные обязанности для Глостера. Люди приветствовали Генриха, где бы он ни ехал. Но у самого Генриха не было приподнятого настроения, и напряжение владело им.

Единственным, кто понимал душевное состояние короля, был несчастный Нед Пойнингс, который подвергался воздействию его самого худшего настроения из-за того, что свои чувства держал внутри. Прислуживая королю днем и даже ночью, Пойнингс в данный момент устало наблюдал за Генрихом, который примерял одежду. Король очень строго относился к одежде, потому что всегда одевался в самые элегантные ткани. Нежные шелка, бархат и парча портились от пота и вскоре рвались от длительной езды верхом и охоты. Но Генрих верил в то, что его привычка получит распространение, а торговцы и портные – прибыль, если скажут, что король покупает одежду у них. Генрих всегда покупал одежду, если останавливался в одном месте больше, чем на неделю. Сейчас он был одет лишь в штаны и белую рубашку, наполовину распахнутую на его тощей груди. Пойнингс нахмурился, увидев слишком частый пульс на горле Генриха и сильно выдающиеся ребра на его теле.

– Белый шелк с золотой бахромой – на камзол. Этот зеленый – на штаны, но его необходимо отделать золотом, и темно-зеленый бархат – для мантии. Это должно быть отделано горностаем, который вы мне показывали раньше. Все должно быть готово послезавтра, к пасхе.

Один из портных закрыл глаза и беззвучно пробормотал молитву.

– Для сэра Эдварда вы можете подобрать желтый, оранжевый и коричневый цвета, у него такое кислое выражение лица, – добавил Генрих. – Что, Нед? Не одобряешь моего увлечения одеждой?

– Я думаю, Ваша Светлость одевается подобающе вашему положению, – ответил Пойнингс, скрыв упрек под легковесными словами.

– О, ты… – начал Генрих, но его прервал некий совсем юный и возбужденный паж, который криком попросил аудиенции для маркиза Дорсета. Губы Генриха раскрылись, плотно сомкнулись, а затем расплылись в улыбке. – Эй ты, иди сюда.

Ребенок приблизился и упал на колени. Пойнингс же на мгновение расслабился. Генрих никогда не был жесток с детьми, а этот совсем недавно появился во дворце.

– Как тебя зовут? – спросил король.

– Болейн, Ваше Величество, Томас Болейн.

– Сын сэра Уильяма? Ребенок кивнул:

– Да.

– Итак, ты никогда не должен прерывать короля, даже если он всего лишь шутит со своим старым другом. А теперь, после того, как ты это запомнил, расскажи, что же тебя так напугало, что ты забыл о своих манерах? Неужели я похож на людоеда?

– Нет, сир, но маркиз сказал, что я должен идти к вам, даже после того, как я сказал ему, что это не моя обязанность. Я боялся отказаться повиноваться ему, и боялся также идти в не относящееся ко мне место.

Умный ребенок, подумал Генрих, отметив в памяти его имя.

– А-а, так маркиз настаивал, не так ли? Хорошо. Скажи ему, что я приму его здесь. Томас, ты случайно не знаешь, где бродит граф Оксфорд?

– Он как раз внизу, в большом зале, сир. Я подавал ему вино и…

Генрих потрогал указательным пальцем нос мальчика. У него хорошо подвешен язык, разговорчивый ребенок – это хорошо.

– Тсс! Когда король задает вопрос, отвечай как можно короче – да или нет, пока у тебя не попросят разъяснений. Разговоры начнутся, когда ты станешь старше. А теперь беги, и после того, как ты передашь мое сообщение маркизу Дорсету, скажи графу Оксфорду.