Богатырь сентября - Дворецкая Елизавета Алексеевна - Страница 12

В том-то и загвоздка! – вдруг понял Салтан. В тот безумный святочный вечер они с Еленой нарушили все мыслимые запреты. Она с сестрами стала прясть, хотя в эту пору любые женские рукоделия обычай строго запрещает. Даже прялки и ткацкие станы нельзя держать в доме, надо выносить в сарай. Он сам нарушил запрет венчаться: не венчают в Рождественский пост, и не случайно же смотрины невест, ему, молодому царю, были назначены на после Крещения. А он не только обвенчался с Еленой в тот же вечер начала Святок, но и дитя они зачали в первую же ночь – а этого делать и давно женатым парам в Святки не советуют, добра не выйдет… Что за затмение на него тогда нашло, ведь не дурачок вроде? Началось с юношеской забавы, привело к любви, что ударило, будто молния, в прямо в голову, ослепила, оглушила, рассудка лишила… Уж не колдовство ли это было? Но чье? Елены с сестрами, что взяли на себя чужое дело – прясть судьбу? Но ведь кто-то их тому научил…

Вдруг Салтан обнаружил, что жует не землю, а вкусное мясо жареного поросенка. Взглянул на Гвидона: тот увлеченно обкусывал гусиную ножку, заедая пирогом. Они уже приобщились к этому дому, теперь могут рассчитывать на помощь.

– Выпей, гость дорогой! – Медоуса вдруг подошла к нему, держа в руках деревянный ковш-уточку.

Салтан встретил ее взгляд, многозначительный и хитрый, и темные глаза ее вдруг показались змеиными. Он вздрогнул: косы на груди хозяйки шевелились, как черные змеи… Но ковш был уже перед его лицом, в нем блестел пахучий темный мед, этот запах тянул к себе, и руки сами потянулись к ковшу… Салтан поднялся на ноги, взял ковш, отпил, в голове зазвенело… а когда открыл глаза, не узнал избы.

Изба исчезла – он стоял в просторных палатах, не хуже своих царских в стольном граде Деметрии. Высокие дугообразные своды, стены сплошь расписаны цветами и травами, кругом резные лавки, крытые бархатом, печь изразцовая, и изразцы тоже расписные: и птицы там, и звери всякие. Гвидон, тоже озираясь, издал изумленный возглас: и он это увидел. А в руках у Салтана вместо деревянного ковша оказался кубок чистого золота, весь усаженный самоцветами.

Но сильнее всего изменилась хозяйка, – да так, что, глядя на нее, Салтан даже после всех виденных чудес онемел. Поначалу на ней было какое-то простое темное платье, да и того в полутьме не разглядеть – теперь же она засияла, как полная луна. Широкое верхнее платье из серебристо-белой парчи, оплечье густо вышито золотом и жемчугом, и полоса такого же шитья спускается от груди по края подола. Оплечье и полоса шитья обрамлены черным собольим мехом шириной в ладонь, по низу подола такая же отделка, только вдвое шире. Широкие рукава по краю отделаны полосой черного шелка, расшитого золотыми цветами и листьями на ветках. В разрезах рукавов виднелись рукава нижнего платья, более узкие, из бледно-голубого шелка, с широким золотым опястьем. Голову ее венчала корона с пятью расходящимися широкими лучами – шитая золотом, усаженная крупным золотистым жемчугом и бледно-голубыми, под цвет шелка, самоцветами. Однако волосы не были спрятаны полностью: две длинные косы по-прежнему спускались через высокую грудь ниже пояса, но теперь седина исчезла, они стали черны как ночь, в них засияли жемчужные нити.

А главное – в ярком свете, что заливал палату, стало видно, что хозяйке не сорок, а вдвое меньше: перед Салтаном была молодая женщина, его ровесница. Те же остались крупные черты продолговатого лица с прямоугольным лбом и угловатым подбородком, но теперь ресницы загибались черными лучами, по-молодому блестели глаза – того же самоцветного бледно-голубого сияния, – на гладких щеках играл румянец, алые пухлые губы взывали о поцелуе. Салтан повидал немало и красивых женщин, и нарядных женщин, но этот блеск золотого шитья, серебряной парчи, черноты собольего меха, жемчуга и голубых самоцветов поразил его, как удар в грудь.

От изумления он едва не выронил кубок.

– Ну что, Салтанушка? – Помолодевшая хозяйка широко улыбнулась, и ее зубы – ровные, белые, без единой щелочки, – засверкали ярче жемчужин в уборе. – Теперь не побоишься меня поцеловать?

Голос ее был разом и звонок, и игриво приглушен; он дразнил, зазывал, но бьющая в глаза красота сковывала.

– Побоюсь… – пробормотал Салтан. – Тебя поцелуешь, вовсе ума лишишься. Кто ты, красавица?

Он уже задавал этот вопрос, но ответа по-прежнему не имел.

– Я – Медоуса-Стражница. – Плавным движением руки, в этом широком рукаве похожей на лебединое крыло, хозяйка показала на широкую лавку. – Садись, побеседуем.

Салтан сел – это было очень кстати, от потрясения его плохо слушались ноги. Гвидон, еще держа что-то из еды во рту, – как ребенок, от изумления забыл дожевать и проглотить, – спешно вытер руки невесть откуда взявшимся полотенцем и тоже сел, с другой стороны от отца.

– Стало быть, хотите знать, куда ваш город с острова подевался? – задушевно начала Медоуса, глядя то на одного, то на другого.

– Еще бы не хотеть! – нетерпеливо воскликнул Гвидон, едва успевший проглотить то, что было во рту. – Это был мой город… Понтарх мне его подарил! И белку-затейницу, и стражу морскую…

– Ох, нет! – Медоуса взмахнула рукой, заставляя его замолчать.

Салтан отметил, какие тонкие и белые у нее пальцы, на каждом – по самоцветному золотому перстню, а в пальцах, как у благовоспитанной боярышни, зажат беленький шелковый платочек. Вид платочка навел его на мысль о Елене, но в воспоминаниях жена показалась тусклой рядом с Медоусой, как светлячок перед звездой.

– Город тебе подарил Понтарх, это верно. И стражу он прислал. А вот белка… Ну да ты разве за белкой пришел?

– Я за женой моей пришел! – Гвидон насупился. – Она мне нужна, Кикнида. Знаешь ты, где она?

– Знаю, как не знать! – Медоуса вздохнула. – Она ведь мне дочь родная.

– Тебе? – Гвидон подскочил от изумления. – Да ведь ты сама…

– Ты не так стар, как выглядишь, милок! – Медоуса засмеялась. – На вид – удалой молодец, а на деле – дитя неразумное! А я, скажу вам, не так молода, как выгляжу.

Салтан кивнул: совсем недавно они видели ее зрелой женщиной, еще до того – дряхлой старухой, а до того и вовсе кошкой. Сколько же ей лет на самом деле? Каков ее истинный облик? Хотелось бы верить, что вот этот, но не верил в это Салтан…

Да и есть ли у такого существа истинный облик, или она надевает любой, как платье по погоде?

– Она тебе дочь? – повторил Салтан. – Стало быть, ты – Гвидону теща, а мне – сватья?

Ну и родней обзавелся!

– Истинно так, сватушка! – Медоуса сладко ему улыбнулась. – Я ведь доченьку мою старшую твоему сыночку дивному и сосватала.

– Ты? – опять не поверил Гвидон. – Никто мне Кику не сватал! Я сам с ней сговорился!

– Ну да! – Медоуса хохотнула. – Ну-ка, вспомни: откуда ты о ней узнал?

– Я ее от коршуна спас! На берегу!

– А жениться ты как надумал?

– Услыхал, что за морем царевна есть…

– От кого услыхал?

– Да вот, – Гвидон посмотрел на отца, – у батюшки во дворце. Была у него там одна баба вредная, Бабариха, вот она и рассказала: мол, днем свет божий затмевает, ночью землю освещает… А я там был, шмелем оборотившись, и слышал…

– Пришлось рассказать, – перебила его Медоуса, – ты, хоть телом созрел, по уму дитя дитем оставался! Сколько раз ты с Кикнидой виделся, а только и знал, что даров да забав просить, а посвататься сам-то не додумался бы, как она тебя ни обхаживай!

– Пришлось – кому? – спросил Салтан. – Я ту бабу знаю, она моей жене какая-то дальняя родня, и она же Гвидона принимала, когда он родился… Только я думал, что там неведома зверюшка… Обманули меня было…

Он замолчал: взгляд блестящих как звезды глаз Медоусы был уж слишком выразителен, давал понять, что говорит он лишнее. То, о чем он говорит, она знает куда лучше его.

Взгляд Медоусы не отпускал, Салтан не мог оторвать глаз от ее лица. И увидел, как это лицо опять начало меняться. Поплыли очертания, потянулись морщины, набрякли веки, удлинился нос, заострился подбородок… что-то знакомое… очень знакомое… обыденное… На носу вдруг вспыхнул и красным пупырышком волдырь, словно от укуса вредной мошки…