Чудо как предчувствие. Современные писатели о невероятном, простом, удивительном (сборник) - Водолазкин Евгений Германович - Страница 23

Нет, это меня совершенно не впечатлило. Но зато понравились сами слова — святая Варвара. И вдруг показалось, что к Барби меня так тянуло именно поэтому. Что она и была святой Варварой — то есть не самой святой, а образом ее. Пластмассовым кудрявым голубоглазым воплощением.

Допив чаю и умывшись, я пошла к себе.

Погасила свет, легла на бок и увидела, что над кроваткой Барби — то есть над картонной коробкой — поднимается сияние. Наверное, это луна светила в окно, и ее луч попадал на спящую Барби. На всякий случай я встала, не зажигая света. Взяла из ящика стола кусочек фольги — золотце, как мы называли конфетную завертку, — у меня там много таких было. Сложила кружочком и сделала для Барби вроде нимба, как на иконах. Зачем, почему? Не знаю. Как-то само получилось. Поцеловала ее через воздух, не касаясь губами. Снова легла и уснула.

А утром понесла отдавать Барби.

Мы с Волковыми жили через два дома — идти пять минут.

Вдруг мне захотелось еще немножко побаюкать и приласкать Барби. Я присела на край кювета, положила ее на колени, погладила ее личико.

— Эй, ты чё тут делаешь? — раздалось сзади. Кто-то подъехал на велике и с лязгом остановился.

Я обернулась. Это был мальчишка лет четырнадцати, явно не из нашего поселка. Цыпатые руки в ссадинах. Клетчатая мятая ковбойка с неправильными пуговицами. Разбитый велосипед, весь перемотанный изолентой. Я сразу поняла, что он — из Сретенского. Рядом с нами, километра три через поле по разбитой щебенчатой дороге, на другой стороне нашей маленькой речки, был то ли городок, то ли поселок Сретенский. Или Сретенское.

— Зачем ты объясняешь, я все прекрасно знаю! — сказал Андрей Сергеевич. — Если честно, это мы были рядом с ними. Наши дачи появились в начале пятидесятых, а Сретенскую сукновальную фабрику построили еще при Екатерине Второй.

Но мы-то были сам понимаешь кто — о-го-го! А они — шпана какая-то.

— Чё это у тебя? — спросил он.

Нет бы мне прижать Барби к груди, вскочить и побежать к Маше. Но, наверное, хотелось покрасоваться перед сретенской шпаной. Я сказала:

— Кукла. Американская. Дорогая. Зовут Барби.

— Уй ты. Дай позырить. Да не ссы, чесслово!

И я, как последняя дура, протянула ему Барби и еще сказала строго:

— Только не испачкай.

Он взял ее и стал вертеть в руках, рассматривать, а потом свистнул, сунул ее за пазуху, нажал на педали и умчался, дребезжа своим разломанным великом.

Конечно, Маша плакала, но сказала: «Что ж поделаешь». Не стала на меня орать, я это оценила. Хотела ее обнять, но она вывернулась.

Ее бабушка сверкала глазами и повторяла: «Машенька, не плачь, я тебе куплю такую же!» — «Где такую купишь?» — Маша мужественно пожимала плечами. «Все равно куплю! — грозила бабушка. — Вот увидишь!»

А потом Маша перестала со мной играть. Нет, она не сказала: «Я с тобой больше не вожусь!» — фу, какое детство. Она просто была очень занята, или ей нездоровилось. Об этом мне сообщала, выйдя на крыльцо, ее бабушка.

И вот, наверное, уже в пятый раз я пришла к Волковым. Был почти вечер. Дорожка к их дому была темная, потому что накрыта низко склонившимися деревьями. Я очень ясно — как будто сама себя издалека — слышала, как скрипит гравий под моими сандалиями. Это было добавочно стыдно, потому что у меня не было кроссовок, как у Маши, Лены и Ксюши. Были кеды, но совсем нелепые и старые. Гравий! Вернее сказать, это был не настоящий гравий, а серо-фиолетовый угольный шлак из отопительного котла. Ты ведь помнишь — раньше здесь топили углем, потом провели газ, но на задних дворах еще долго оставались кучи шлака, который годами выгребали из котлов, — его хранили, чтобы подсыпать дорожки, особенно же въезды для машин.

Вот. Я шла, громко хрустя этим как бы гравием, и, наверное, меня услышали в доме. А может быть, увидели с крыльца. Или догадались, что это я. Дверь, ведущая в дом с застекленной веранды, вдруг закрылась и заперлась — я услышала это, а через десять секунд убедилась лично.

Обойдя куст жасмина, я поднялась на каменное крыльцо из аккуратного, но уже обомшелого кирпича вперемешку с кривоватыми, треснутыми и по углам обломанными кубиками желтого мягкого известняка, который в нашем дачном обиходе почему-то назывался «бут»; но эта обомшелость и потресканность только прибавляла стиля — особенно если иметь в виду плети дикого винограда, которые ползли по крыльцу.

Обыкновенно у Волковых в дом входили через веранду, и без стука. Полагалось войти в следующую дверь, уже ведущую в дом, и только там позвать того, к кому ты пришел. Машу, например.

Но веранда была заперта. Я постучалась. Никакого результата. Тогда я обошла дом и влезла на заднее крыльцо. Именно влезла, потому что там не было нижней ступеньки и надо было высоко задирать ногу. Дверь в кухню была открыта — прости, что я так по-глупому подробно рассказываю, но я это запомнила, да и вообще всю эту историю запомнила на всю жизнь, — я вошла и громко позвала Машу.

— Маши дома нет! — выскочила ее бабушка.

— А где она? — зачем-то спросила я, хотя мне ясно было — со мной больше не хотят иметь дела.

— Уехала в Москву.

— А ваша машина вот, стоит под навесом, — совсем бестактно сказала я.

— Уехала с соседями! — чуть смутилась бабушка. Лариса Николаевна ее звали, я вспомнила. — Да, с соседями, с Грибановыми… — и вдруг разозлилась: — А кто ты такая, меня тут уличать?

Повернулась и быстро вышла, захлопнув дверь, ведущую из кухни в дальнейший коридор.

Я тоже вышла — на крыльцо.

Зачем-то решила обойти дом с другой стороны. Сделала пару шагов и остановилась. Там было открытое окно, и взрослые, они разговаривали.

— Зря так издеваться над ребенком, — сказал Петр Петрович, Машин папа.

— Она не ребенок. Ей двенадцать лет! — ответила Лариса Николаевна.

— Тем более лучше сказать прямо. Так вот и сказать: «Ниночка, тебе отказано от дома!»

— А она поймет, что это значит?

— Поймет. Умная девочка из хорошей семьи.

— Вот и я говорю, из хорошей семьи! — возразил Петр Петрович. — Вряд ли она могла украсть.

— А я не говорю, что она украла! — чуть не взвизгнула Лариса Николаевна. — Сотый раз повторяю: в этом возрасте нет понятия «украсть». Она просто… Ну как это сказать… Вот! Взяла себе. И обманула подругу, рассказав какую-то несусветицу.

В кухню вошел Игорь, племянник Волковых: он приехал погостить. Ему было больше двадцати. Он был сначала курсант милиции, а теперь просто милиционер. Кажется, следователь, я не знала точно. Он посмотрел в окно, и мне на секунду показалось, что он меня заметил. Или нет?

Потом голос подала мама Маши. Наверное, она сидела в углу, поэтому я ее не видела.

— Я, конечно, глубоко уважаю Виктора Яковлевича и Наталью Ивановну… — это она про моих маму и папу. — Образованные, интеллигентные люди.

— Вот! — сказал Петр Петрович.

— Но у самых прекрасных людей могут быть самые разные дети!

— Вот! — сказала Лариса Николаевна.

Они еще что-то говорили.

Странно: как будто им больше вообще не о чем говорить.

Я посмотрела наверх и увидела черные ветки на фоне вечереющего неба, еще яркого, но уже с закатным золотом, примешанным к лазури. Был конец июля. Ничего, что я так красиво выражаюсь?

— Ничего, все хорошо, — сказал Андрей Сергеевич.

Я увидела эти ветки и поняла, что мне делать. Потому что я увидела свое тело, худое и дылдястое, с чуть подвернутой головой, тоже черное на небесном фоне, висящее среди этих ветвей.

Прыгалки. Я решила — вернее, в тот миг еще не решила, но уже захотела — повеситься на прыгалках. Я представила себе, как на прощанье поцелую их круглые деревянные ручки, уже подзатянув петлю на шее, за секунду до того, как шагнуть с кривого шершавого сучка вниз. То есть — вверх! Туда, в небо. Где с меня сойдет эта клевета, эта ложь, это гадкое, страшное, пока еще не произнесенное, но уже готовое выскочить слово — «воровка». Потому что я не крала эту Барби!