Чудо как предчувствие. Современные писатели о невероятном, простом, удивительном (сборник) - Водолазкин Евгений Германович - Страница 22

— Мне кажется, я тогда тебя просто не замечала, — сказала Нина Викторовна, словно бы услыхав его мысли. — А вот ты меня мог заметить, я была длиннее всех. В свои двенадцать тянула на все пятнадцать. Но только по росту! — засмеялась она. — Дылдястая девочка, так говорила физручка в школе. Итак, чудо. Ты хочешь про настоящее чудо?

Андрей Сергеевич кивнул.

Она продолжала:

— Это было в середине восьмидесятых, может быть, в третьей четверти, то есть примерно году в восемьдесят шестом… Или чуть позже? Прости, что я так занудно пытаюсь установить точную дату. Мне кажется, это важно. Чтобы понять подробности. Да и вообще забавно все это вспоминать, — говорила Нина Викторовна. — Почему забавно? Потому что Горбачев уже был, перестройка уже началась, но я ничего не замечала. Наверное, потому что мне было двенадцать лет. Или уже тринадцать? Да, может быть. Все вокруг было по-старому.

И поселок наш был еще по-старому устроен… Я прекрасно помню те наши дачи. Они тогда казались виллами, дворцами, ну или, по крайней мере, крепкими, надежными загородными домами. Помню, как я, гордясь, говорила подружкам: «У нас не дача, у нас настоящий загородный дом». Не то что теперь, когда половину дач уже снесли, а вторая половина дряхлеет в зарослях, ожидая решительного наследника, который или сам снесет ее и построит что-то большое и модное, или продаст под снос.

Лев Толстой писал в «Отце Сергии»: «Высшее общество тогда состояло, да, я думаю, всегда и везде состоит из четырех сортов людей. Первое: из людей богатых и придворных; второе: из небогатых людей, но родившихся и выросших при дворе; третье: из богатых людей, подделывающихся к придворным, и, четвертое, из небогатых и непридворных людей, подделывающихся к первым и вторым». В нашем чудесном высокохудожественном поселке было точно так же, но с двумя поправками. Во-первых, вместо «придворных» поставь «знаменитых». Получается — наше поселковое сосайети, оно же комьюнити, состояло из трех групп. Из людей знаменитых и богатых; знаменитых, но небогатых и людей как бы случайных, залетевших в наши кущи еще в самые ранние пятидесятые годы, еще чуть ли не при Сталине. Наверное, это были какие-то художественные чиновники. Ну или люди знаменитые короткое время, вот именно в то давнее время, а потом их слава стушевалась, а дача осталась.

— Именно! — кивнул Андрей Сергеевич и постарался понять, к какому сорту он тогда относился. Не к первому точно. Но и не к третьему, слава богу.

— А во-вторых, кого совсем не было в твое и отчасти в мое время, — продолжала Нина Викторовна, — так это людей просто богатых, но совсем не знаменитых. Устав дачного кооператива был в этом смысле строг: принимали только своих. Никаких новых русских еще не было, даже слова такого не было еще. Кстати, я знаю, когда появилось это слово: в 1992 году, в самом первом номере газеты «Коммерсант-Дейли». Причем в очень позитивном смысле. Те, кто «вписался в рынок» и зарабатывает, ты только не упади в реку — (они уже догуляли до берега и шли по тропинке вдоль воды) — зарабатывает не меньше пятисот долларов в месяц, — она искренне захохотала.

— Не смейся над курсом и над паритетом покупательной способности! — Андрей Сергеевич засмеялся тоже.

— Да, так вот… Еще одна, по сравнению со Львом Николаевичем, важная поправка. У нас в поселке речь все-таки шла о наследниках этих вот «богатых и знаменитых». О детях, а то и внуках. Маша Волкова, моя главная подруга, была внучкой вот такого богатого и знаменитого. А себя я не знала куда пристроить. Мой покойный дедушка, от которого у нас была дача, через два дома от Волковых, был если и знаменитый, то очень давно, и не особо богатый. Наверное, его богатства хватило только на дачу, а далее — его знаменитость не давала особого приварка. Папа был скромный труженик на той же ниве. В отличие от Волкова Петра Петровича и отца его Петра Евгеньевича — Машиных папы и дедушки. Но так-то мы все были друзья и вроде бы равны — я еще захватила кусочек советского воспитания.

— Ах, Нина Викторовна! — вздохнул он. — Знали бы вы…

— То есть «ты»! — тут же поправила она.

— Знала бы ты, Нина, какие бездны неравенства разверзались и какие вавилоны громоздились в Советском Союзе… Ничего, что я так красиво говорю?

— Ничего, нормально! — сказала она. — Знаю, знаю. Я никак не перейду к делу. То есть к чуду. Хорошо. Итак. Маше Волковой какие-то друзья родителей привезли из-за границы куклу Барби. Маша тут же позвала нас всех к себе. Сейчас-то я, все вспоминая в деталях, понимаю, что эта Барби была самая дешевая. В одном платье, то есть без гардероба. Без домика с мебелью и посудой. И конечно, без Кена. Но всем нам — особенно мне — она показалась прекрасной. Кажется, нам кто-то рассказывал о такой кукле. Или в газетах? Не помню. Но помню, что я в нее сразу влюбилась. Именно так. Страстной и тихой любовью. Любовь эта усугублялась тем, что я точно знала — о своей собственной Барби мне даже мечтать не приходится. За границу никто из моих родных не ездил, а даже если и ездил разочек-другой, какая-нибудь дальняя тетя, то я знала, что наши люди за границей все деньги тратят на вещи важные и нужные. На одежду и на технику. То есть на всякие кассетники и транзисторы. Иногда такие вещи продавали задорого и радостно говорили: «Окупил поездку!» Я это слышала много раз. Ясное дело, что в таком, извини меня, социально-экономическом контексте ни о какой Барби речи не шло. Тем более в подарок дальней родственнице, то есть мне.

Мы — Лена, Ксюша и я, и еще Люба из соседнего поселка института связи — приходили к Маше, как на работу, играть с Барби. Мы шили ей халатики, строили для нее дачу из картона, сажали в саду деревья, то есть втыкали в песок веточки — в общем, как я сейчас понимаю, впадали в полное пятилетнее детство. Но, наверное, в этой Барби что-то было. Какая-то сила притяжения. Наверное — это я опять-таки сейчас понимаю, — секрет был в том, что Барби — это была кукла для малышей, но — как взрослая девушка. Даже, наверное, как молодая женщина.

Потом, через неделю примерно, остальные девочки «выпали из детства» обратно, так сказать. Перестали играть в Барби и тянули нас на речку, в лес или в кино в детском санатории рядом — туда легко можно было протыриться. А мне не хотелось ничего, кроме Барби. Просто держать ее в руках. Смотреть в ее синие глазки. Воображать, что она моя старшая подруга, которая рассказывает мне всё-всё про жизнь и про людей.

Я мечтала взять Барби домой — хоть на один вечер. И представь себе, однажды я спросила у Маши Волковой — так, как бы в шутку: «А давай Барби сегодня как будто поедет в другой город и заночует в гостинице?» — «А где будет эта гостиница?» Я едва осмелилась произнести: «Например, у меня».

Маша, к моему изумлению, согласилась, но сказала: «Сначала приготовь ей постель, а я приду проверю». Я помчалась домой. Старых кукольных кроваток у меня было две, но в последний момент стало неловко выбрасывать оттуда моих старых кукол, Нату и Аглу, то есть Аглаю. Они так глупо и доверчиво пялились на меня! Я их задвинула в глубину одежного шкафа, нашла на кухне пустую коробку из-под печенья и живо соорудила для Барби шикарную кровать, немножко похожую на гроб. Потом побежала за Машей.

Маша кроватку одобрила, и мы уложили Барби спать. Я едва дождалась, пока Маша уйдет. Накрыла Барби одеялом из носового платка.

Была только половина девятого. Я потащилась в кухню пить чай и спросила маму — почему известную американскую куклу назвали Барби? Мама объяснила, что это значит Барбара, распространенное американское имя. То есть Варвара.

— Фу! — сказала я. Имя Варвара показалось мне уродским и простецким. — Барби лучше.

Но мама не согласилась. Нежное имя Варенька из русской классики, да и святая Варвара, покровительница всех, кому грозит внезапная смерть. Мама тогда начала увлекаться разными церковными делами. Как сейчас бы сказали — искала путь к Богу. Читала всякие такие книги, знакомилась со священниками — и вот коротко рассказала мне житие святой Варвары из Илиополиса, как ее собственный отец по имени Диоскор отрубил ей голову за веру в Христа.