Благодать - Линч Пол - Страница 64

Всю ночь напролет только треп и болтовня Колли, словил он беспамятство, думает она. Отвертывается от его суматохи к стене, веки смыкаются в сон-пересон, и ей слышно, как она харк-кашляет, харк-кашляет, а затем вновь опускается во тьму. В этом глаза-теперь-закрыты чернота – утеха, всякая мысль оставлена вне, мама – тень, ждущая во сне.

Проснись! Проснись, я сказал!

Докука ей теперь от Колли, Колли нескончаемый гомон, всю ночь пел песни о петушке, что идет в Рим, о кочете, что идет в Рим, а теперь еще какое-то новое дело, она б хотела проснуться, чтобы просто устроить ему взбучку, волосьев ему повыдергивать. Подлая мысль о том, что, может, лучше всего было б, если б он… нет, нельзя такое думать, да и вообще это дальняя мысль, вроде как кричать кому-то от подножья холма, а вот уж и нет никого, и мысль вновь ускользает во тьму.

Проснись же, тупая ты сучка, – дерево принесло ужин.

Она закрывает глаза и представляет Колли с полным ртом коры.

Это Колли придется встать. Это Колли пусть идет к окну поглядеть. Это Колли, вот кто бормочет, так жить нельзя.

Это Колли, вот кто принимается хохотать, словно сам выдает соль чужой шутки. Мелкий ты муденыш, говорит он. Ей кажется, она слышит, как Колли что-то пинает. Где моя кепка? кричит он. Когда я последний раз видал кепку свою? Пойду поймаю этого гада. И похер холодина.

Он показывает в окно на вяз без коры, а на нем очерк вороны. Даже через заляпанное стекло ему видно, что с перьев сошел весь глянец. Это здоровенная летучая псина, вот как есть, громадная и, наверное, старая как не знаю что. Эк ветер подожрал ей мясо, оставил одни жилы да кости, птица эта сплошь один зырк и клюв. Он шепчет в траву, ты первая летучая псина в этих краях, за долгое время. Уже чует жевкость хруст-кости, воображает, как высосет птичьи малые соки. Псина вроде пялится в ответ, кар-тявкает, словно бросает вызов.

Он шепчет Грейс, но та не уступает. Он толкает засов, чтоб тот вышел из паза бесшумно, вот так, двигаться без спешки, раздвигать холодный воздух телом охотника. Эк сверкает мир, словно воздух грезит сам себя, бо зима теперь изошла на талые лужи, они похожи на глаза, какие следят за этой вороной под плещущим крыльями синим небом. Видит он, что черная макушка у птицы взъерошена так же, как одно время было у Грейс. Он взглядом приторачивает птицу к дереву, ворона на нижней ветке, где хребтина последнего снега. Мыслью убивает он ворону и взглядом уже ощущает ее вкус. Бывалая забияка, думает он, летала в древней драке, где птица супротив жизни, а супротив жизни сама жизнь, и у всякой летучей псины бывает удачный день, однако этот будет тебе последним. Хе!

Ворона потряхивает перьями, словно гоня от себя некую праздную мысль, а может, думает он, призывает к себе червяка из прозимленной земли, если остались в ней вообще червяки. Угадай-ка загадку, Джо Воронок, что жрет и сжираемо, не так ли оно всегда?

Птица дергает головой влево, затем трясет и подрагивает крыльями к полету.

Не шевелись, Джо Воронок.

Пальцами высасывает он из слякоти камень и медленно, еще медленнее, выпускается в бросок.

Твою ж так!

Камень летит высокой дугой над деревом, словно ворона защищена неким заклятьем, а может, так оно и есть, думает он, разве ж не сказано, что вяз дом пуки? Ни дерево, ни птица на его крики внимания не обращают, на его обезьянье подражанье вороне, руки-крылья, не замечает ворона и второго камня, что пролетает выше, принимается поклевывать себе ноги, птица полубезумна от голода и холода, судя по ее виду.

Внезапно ворона срывается в небо и описывает исчезающий круг, после чего чернит неспешную дрожкую линию.

Бежит теперь через какое-то поле с песней-шепотом.

Ворона садится на другой вяз, и он кидает еще один камень, но дерево глотает его в треск ветвей и раззявленный рот, словно прося добавки. Летучая псина, громогласно хохоча свое кар-тяф, срывается в полет. Пинком он пытается уязвить дерево. Следует за полетом птицы пешком, наблюдает, как та садится на столб в поле, руки складывает по-священнически за спиной, словно чтоб разглядеть его получше, этого Колли, существо на шатких ножках, странный рев прет у него изо рта, бескрылая рука в замахе с очередным камнем.

С расстояния в тридцать шагов они оценивают друг дружку на глаз, и Колли кажется, что птичий зрак вовсе не на нем, что его в мире этой птицы на самом-то деле не существует, что он мог бы запросто оказаться холмом или дорогой, думает обо всех птичьих силках, какие доводилось ему сооружать, и прикидывает, как же он так не заметил, что мир всегда был птичьими силками, и как же тебе это не приходило в голову.

Быть может, это свет сновиденья, но птица вроде как подымается, не хлопая крыльями, будто на веревочке. Он смотрит, как она смаргивает в высокую клеть синевы, исчезает в дальнюю даль.

Он бежит, запрокинув лицо в небо. Продирается сквозь колючую живую изгородь, через все-мокрое последнего снега. Думает о яйцах, надеется, что эта летучая псина приведет его к гнезду. Представляет себе, как крепко попадает по вороне камнем – бац! – и как смотрит за ее падением с неба. Эк ворона эта исчезает и появляется в свое удовольствие. Он думает, эта летучая псина явно знает, что за ней идут, а потому, быть может, это и не летучая псина вовсе, а пука, ведет тебя в некое сокровенное место, в пещеру или тайник, где лежат все сокровища мира. Вдруг он спотыкается о какой-то ведьмин корень и плюхается ладонями в слякоть. Встает, продолжает свой каплющий сыростью бег, ты у меня за это получишь, пука-птица. Бежит теперь к белым холмам в отдалении, к козьей тропе, что ведет его в некое селенье, и видать там всего одного-двух сельчан, и ни один не смеется. Смотрит, как полет птицы прочерчивает некий узор или тайнопись, вылепливая каждую букву некоего ответа, вот только б его разобрать.

Конец дня уж в виду, но не эта опять-подевавшаяся ворона. На дорогах этих сейчас ни единой телеги, ни человека, округа меняет очертанья, поля и холмы оголяются до камня, словно вся зелень съедена.

Он говорит себе, что перевалил за усталость в новую силу, бродит, высматривая в небе и на деревьях порханье жизни, хотя вечерний свет разыгрывает свои шутки, бо иногда видишь Джо Воронка там, где нет совсем ничего. Все кричит и кричит на опять-запропастившуюся ворону, не уймется, замечает, что не кричит он, а плачет, говорит себе, что не плачет, а смеется.

Он еще раз найдет эту птицу. Жалеет, что нет у него пращи, бо птица эта некий Голиаф, коли подумать чуток, покажется, будто все наоборот, но небесами владеет как раз ворона, а твои-то пятки пригвождены к этому камню. Он вдруг слышит ее, видит на верхушке одинокого боярышника, кар-тявкает какое-то проклятие. Теперь он знает, что птица эта ждала его, что птица не птица вовсе, а знамение, и как можно метать камни в знамение, когда оно явилось сказать тебе что-то? Хер тебе, Джо Воронок, прозиманье пришло, и брюхо у меня усохло, и это последние мои силы.