Эпоха Брежнева: советский ответ на вызовы времени, 1964-1982 - Синицын Федор Леонидович - Страница 28

То же касалось идеи выборности руководства, которую кое-где на местах даже пытались воплотить в жизнь — так, в сентябре 1966 г. прошли выборы прораба в одном из строительных управлений треста «Красноярскалюминстрой». Информация об этом, опубликованная в «Комсомольской правде», привлекла широкое внимание читателей газеты. Выяснилось, что среди них было немало сторонников выборности. Они высказывали мнение, что «выбирать надо всех, кто руководит людьми», «опротивели бездари и карьеристы, опошляющие святые идеи коммунизма», «авторитет выборного руководителя всегда выше, чем авторитет назначенного». Конечно, было и другое мнение — что «при выборах может быть несерьезность, дружеские отношения и т. д.», что в стране еще нет достаточного количества квалифицированных кадров, «чтобы можно было выбирать руководителей производства», и что выборность на производстве — «питательная почва для хаоса, неразберихи, анархии». Тем не менее, как отмечал Б.А. Грушин, в вопросе о выборности проявилось редкое единодушие у большинства опрошенных советскими социологами людей — неприятие существовавшей системы управления и скрытый намек на необходимость решительных изменений в данной сфере. Характерно, что на предприятиях больше всего идея выборности поддерживалась в «низах»: за нее были 75 % мастеров, 66 % начальников цехов и 50 % директоров[562]. В марте 1970 г. на встречах с партработниками граждане СССР заявляли, что в стране существует «большое отчуждение трудящихся от результатов труда наличием единоначалия, данного высшими учреждениями»[563], что означало необходимость привлекать трудящихся к управлению.

Во-вторых, еще более опасным для советской системы было стремление к «деидеологизации». Некоторые граждане СССР считали, что официальная идеология полностью негодна и нет смысла ее модернизировать, поэтому надо просто отказаться от нее. В середине 1960-х гг. такие тенденции особенно усилились среди части интеллигенции, которая проявляла стремление к «аполитизму, социальному нейтрализму, беспартийности», «либерализму, свободе», а также разочарование в советском строе, его экономическом и духовном укладе[564]. Значительную роль в «деидеологизации» интеллигенции играл рост авторитета «безыдеологической» сферы науки и техники[565], который ярко проявлялся с 1950-х гг.

Один из ведущих советских идеологов Г.Л. Смирнов сделал вывод, что часть «интеллигенции… стремится уйти от сложности жизни, от классовых конфликтов, проблем войны и мира, политической борьбы, замкнуться в кругу профессиональных или личных интересов». Осуждению подверглись ученые-социологи, которые «культивировали идею создания некоей «внеклассовой социологии», нечто вроде человеческой инженерии, которая находилась бы вне влияния идеологии и партии» (явный намек на Б.А. Грушина и Институт общественного мнения «Комсомольской правды», о которых будет рассказано далее в книге). Смирнов также критиковал «аполитичность» писателей, которые стремились «изображать жизнь своих героев вне конкретных исторических, социальных рамок, как людей без социально-политических классовых интересов и стремлений»[566].

Л.И. Брежнев отмечал «факты политической пассивности, имеющей место среди молодежи». Действительно, одной из черт студенчества стал «внеклассовый» характер мировоззрения. Некоторые студенты относились к общественно-политическим дисциплинам как к набору фактов и второстепенной нудной обязанности, считая, что общественные науки — это «не предмет». Преподаватели общественных наук были среди них непопулярны (очевидно, в отличие от «настоящих» ученых — математиков, физиков, химиков). Практиковался уход молодежи «в науку, которая не знает политических кризисов и… может целиком заполнить жизнь», в которой не оставалось места для идеологии. Исследование «Комсомольцы о комсомоле», проведенное советскими социологами в марте — апреле 1966 г., показало низкий уровень идейности и убежденности комсомольцев, в том числе руководящих работников. Среди молодежи распространялось «отчужденное от партии состояние»[567]. В 1967 г. западные эксперты сделали вывод, что общество в СССР «деполитизированно» и «нереволюционно на всех уровнях»[568]. Советские идеологи, разумеется, оценивали такие тенденции как очень опасные для советского строя. Как заявил Г.Л. Смирнов, «аполитизм» на самом деле скрывал за собой «борьбу против социалистического государства, Коммунистической партии»[569].

В-третьих, возникали открыто «антиправительственные» настроения. Такие факты, разумеется, имелись и ранее — в частности, в 1940-х и 1950-х гг. — однако тогда они базировались на марксистско-ленинской платформе, с позиций которой шла критика советской реальности[570]. Так, в 1958 г. к восьми годам заключения за «антисоветскую агитацию и пропаганду» был осужден двадцатисемилетний архангельский экономист С. Пирогов. Под влиянием ранних работ К. Маркса и опыта югославских коммунистов он пришел к выводу о том, что общественный строй в СССР был не советским, а «некапиталистическим»[571]. В нелегальных листовках, распространявшихся в Москве и Ленинграде в 1965 г., утверждалось, что советская «конституция… это сплошной позор… для коммунизма»[572]. Тем не менее большинство авторов критических высказываний и поступков тогда еще не ставило под вопрос необходимость дальнейшего развития СССР как социалистического государства[573].

Однако постепенно социалистическое течение, господствовавшее в «оппозиционных» проявлениях, стало утрачивать свое лидерство, уступая место таким направлениям, как правозащитная деятельность, пацифизм и даже национал-социализм[574]. В 1967 г. Г.Л. Смирнов, выступая на конференции, посвященной проблемам «социалистического сознания», заявил, что «некоторая часть литераторов» проповедует идею, что «коммунизм, точнее сказать — культ личности, и фашизм — это явления одного порядка» (в одной из его статей было дано объяснение, что приверженцы таких идей имели в виду «общую почву» этих двух идеологий «в фетишизации власти, низком уровне массовой культуры и социальной демагогии», «подавлении свободы личности и свободы творчества»). Сравнение коммунизма с фашизмом уже было за гранью «антисоветчины». Кроме того, Г.Л. Смирнов обвинял «отдельных историков» в том, что они «пытались пересмотреть с ревизионистских, буржуазных теорий некоторые основные этапы нашей истории и навязать нашему народу, подрастающему поколению чуждые взгляды»[575]. (В этом был явный намек на известного советского историка А.М. Некрича, издавшего в 1965 г. книгу «1941, 22 июня», которая была запрещена решением партийных органов, а сам Некрич в 1967 г. был исключен из партии.)

В СССР все большее распространение получала нелегальная, в том числе антисоветская литература[576], начали действовать диссиденты. Большое воздействие на критически настроенные слои интеллигенции оказало вышеупомянутое дело А.Д. Синявского и Ю.М. Даниэля. Советские идеологи отмечали, что в обществе к ним возникло «моральное сочувствие даже со стороны тех, кто не разделяет их взглядов», следствием чего стали «попытка взять их на поруки, требования «бороться с идеями лишь идейным оружием»[577].