Тоже Эйнштейн - Бенедикт Мари - Страница 4

В папином голосе звучала странная надежда — как будто он действительно хотел, чтобы я сблизилась с этими девушками, с которыми мы только что познакомились. Что такое он говорит? Я была в замешательстве. Столько лет он твердил, что подруги мне ни к чему, муж ни к чему, что имеет значение только наша семья и образование, а теперь что же — может, проверку мне устраивает? Мне хотелось дать ему понять, что обычные девичьи мечты — подруги, муж, дети — для меня, как и прежде, не существуют. Хотелось сдать этот странный экзамен на высший балл, как я сдала все остальные.

— Честное слово, папа, я приехала сюда учиться, а не дружить, — сказала я, подкрепив свои слова решительным кивком. Я надеялась этим убедить отца, что та судьба, которую он мне прочил — и даже желал — все эти годы, действительно стала моей судьбой.

Однако папа не пришел в восторг от моего ответа. Напротив, лицо у него потемнело — я поначалу не могла понять, от грусти или от гнева. Неужели я высказалась недостаточно категорично? Или его мнение и правда изменилось? Ведь эти девушки и впрямь не похожи на всех прочих, которых я знала до сих пор.

С минуту он был непривычно молчалив. Наконец проговорил с нотками отчаяния в голосе:

— Я надеялся, что у тебя будет и то и другое.

В первые недели после папиного отъезда я избегала этих девушек и все сидела за учебниками у себя в комнате. Но по заведенному Энгельбрехтами распорядку я должна была ежедневно встречаться с ними за завтраком и ужином, и вежливость требовала поддерживать любезный разговор. Они до и дело приглашали меня на прогулку, на лекции, в кафе, в театр, на концерты. Добродушно укоряли за излишнюю серьезность, молчаливость и усердие в учебе и приглашали снова, раз за разом, сколько бы я ни отказывалась. Такой настойчивости я до сих пор не встречала ни в одной девушке, кроме себя самой.

В один из дней того лета, ближе к вечеру, я занималась у себя в комнате: готовилась к курсам, которые должны были начаться в октябре. Это уже вошло у меня в привычку. На плечах у меня была моя любимая шаль: в спальнях всегда было зябко, даже в самую теплую погоду. Я старалась вникнуть в текст, когда услышала, что девушки внизу играют «Арлезианку» Бизе — слабенько, но с чувством. Я хорошо знала эту сюиту: когда-то я сама исполняла ее в кругу семьи. Знакомая музыка навевала меланхолию, уединение начинало ощущаться как одиночество. Мой взгляд упал на запылившуюся тамбурицу — маленькую мандолину — в углу. Я взяла ее и спустилась на первый этаж. Стоя у входа в парадную гостиную, я смотрела, как девушки пытаются совладать с пьесой.

Прислонившись к стене с тамбурицей в руках, я вдруг почувствовала себя глупо. С чего я решила, что они примут меня — ведь я уже столько раз отвечала отказом на их приглашения? Я хотела было убежать обратно наверх, но Элен заметила меня и перестала играть.

— Хотите составить нам компанию, фройляйн Марич? — спросила она со своей обычной теплотой, поглядывая на Ружицу и Милану с шутливым недовольством. — Как видите, ваша помощь будет вовсе не лишней.

Я согласилась, и за каких-то несколько дней девушки стремительно втянули меня в ту жизнь, которой я никогда не знала. Жизнь, в которой у меня появились подруги со схожими взглядами. Папа был не прав, и я тоже. Подруги — это важно. Во всяком случае, такие подруги — невероятные умницы, с такими же честолюбивыми планами, как у меня, успевшие пройти через такие же насмешки и осуждение и вынесшие все с улыбкой.

Эти подруги не подорвали мою решимость добиться успеха, как я опасалась.

Они сделали меня сильнее.

И вот теперь, через несколько месяцев после того вечера, я опустилась на свободный стул, и Ружица налила мне чашку чая. На меня повеяло запахом лимона, а Милана с довольной лукавой улыбкой пододвинула ко мне тарелку с моим любимым пирогом с мелиссой — девушки, видимо, специально для меня попросили фрау Энгельбрехт его приготовить. Особый сюрприз в честь особого дня.

— Спасибо.

Мы попили чаю и съели немного пирога. Девушки были непривычно молчаливы, хотя по их лицам и взглядам, которые они бросали друг на друга, я понимала, что такая сдержанность дается им нелегко. Они ждали, когда я заговорю первой, и скажу что-нибудь поинтереснее простого спасибо за угощение.

Но Ружица, самая горячая из всех, не выдержала. Она всегда отличалась настойчивостью и нетерпением и наконец выпалила прямо.

— Как тебе пресловутый профессор Вебер? — спросила она и вскинула брови, комически изображая профессора, известного своей пугающей манерой преподавания и не менее пугающей гениальностью.

— Как и следовало ожидать, — ответила я, вздохнула и откусила еще кусочек торта, в котором так замечательно сочетались сладкое и соленое. Смахнула крошку с губ и пояснила: — Он нарочно просмотрел весь список и только потом позволил мне сесть на место. Как будто не знал, что я записана на его программу. А ведь он сам меня принял!

Девушки понимающе захихикали.

— А потом подпустил шпильку по поводу того, что я из Сербии.

Девушки перестали смеяться. Ружица с Миланой сами пережили подобные издевательства: они тоже приехали с удаленных окраин Австро-Венгрии. Даже Элен, которая была родом из более респектабельной Австрии, приходилось терпеть пренебрежительное отношение преподавателей Политехнического института — из-за того, что она еврейка.

— Похоже на мой первый день в классе профессора Херцога, — сказала Элен, и мы все кивнули. Мы уже слышали рассказ Элен о ее унижении во всех чудовищных деталях. Отметив вслух, что фамилия Элен звучит по-еврейски, профессор Херцог значительную часть своей первой лекции по истории Италии посвятил венецианским гетто, где евреи вынуждены были жить с XVI по XVIII век. Мы все сошлись на том, что такой выбор профессора не был случайностью.

— Как будто мало того, что нас, женщин, всего несколько человек в целом море мужчин. Профессорам непременно нужно придумывать нам еще какие-то изъяны и подчеркивать, как мы отличаемся от остальных, — сказала Ружица.

— А другие студенты что? — спросила Милана, явно желая сменить тему.

— Как обычно, — ответила я.

Девушки сочувственно заохали.

— Важные? — спросила Милана.

— В точку, — ответила я.

— С пышными усами? — хихикнув, предположила Ружица.

— В точку.

— Самоуверенные? — добавила Элен.

— Дважды в точку.

— А откровенной враждебности не было? — осторожно спросила Элен. Тон у нее стал серьезнее и опасливее. Она всегда волновалась о других — ни дать ни взять курица-наседка. В особенности это касалось меня. После того как я рассказала о своем первом дне в загребской обергимназии, о чем до сих пор никому не рассказывала, Элен стала особенно тревожиться за меня. Никто из других девушек не сталкивался с такой неприкрытой жестокостью, но ощущали угрозу, время от времени проглядывающую сквозь внешнее благополучие.

— Нет — пока, во всяком случае.

— Это хорошо, — подытожила Ружица. Она никогда не теряла оптимизма. Мы упрекали ее за привычку выискивать светлые проблески в самых черных грозовых тучах. Она же стояла на том, что для нас это самый разумный подход, и жизнерадостно рекомендовала остальным следовать ее примеру.

— А союзников в ком-нибудь увидела? — осторожно ступила Милана на стратегически важную территорию. Учебная программа по физике иногда требовала совместной студенческой работы, и мы уже обсуждали возможные тактики. А что, если со мной никто не захочет заниматься?

— Нет, — машинально ответила я. Но потом, помолчав, попыталась последовать совету Ружицы мыслить более оптимистично: — А впрочем, пожалуй. Один студент улыбался мне — может быть, чересчур долго, но по крайней мере искренне. Без насмешки. Эйнштейн, кажется, его фамилия.

Густые брови Элен озабоченно приподнялись. Она всегда была начеку, опасаясь нежелательных романтических поползновений. Для нее это был почти такой же повод для беспокойства, как и открытая грубость. Она взяла меня за руку и предупредила: