Кавалер Ордена Золотого Руна - Акопян Альберт - Страница 23

Наступила тишина. Бендер оглянулся. Все отвернулись и не глядя друг другу в глаза продолжили торги и обмены. На душе было скверно.

— Командор! — окликнул его Сеня. — Не одолжите пятерку? Чудесный альбом фотографий.

" Как хорошо, что он не назвал меня по имени. Умный малый", — Бендер сунул руку в карман.

— Посмотрите, Остап Ибрагимович, какой замечательный канделябр, — Сеня не закрывал альбом, даже когда они вышли из магазина. — А эта шкатулка! А здесь почему-то пустое место. Надо приклеить фотографию какой-нибудь вещицы.

Остап остановился как вкопанный. Несколько секунд он смотрел на пустой розоватый прямоугольник в альбоме. Лицо его прояснилось.

— Спасибо, Сеня. Ты мне здорово помог.

Богатые врачи и бывшие присяжные поверенные любят искусство.

Не думайте, что это вредное обобщение. Здесь нет желания произвести выпад, бросить тень или, скажем, лить воду на чью-то мельницу. Это просто невинное наблюдение.

Врачи (и бывшие присяжные поверенные) двигают искусство вперед. Да, да, и обижаться тут нечего!

Было бы смешно, если бы все женщины вдруг обиделись, узнав, что в немецкой научной книге "Уголовная тактика" имеется следующая формула: "Женщины никогда не сознаются".

Конечно, обидно читать такое решительное утверждение, но уголовная практика показала, что женщина, совершившая какой-нибудь антиобщественный поступок (кража, хипес, притонодержательство), действительно, никогда не сознается на допросе.

Так что иногда можно делать обобщения, если они подкрепляются многолетним опытом.

Итак, еще раз. Врачи обожают искусство. Главным образом врачи-гинекологи. И главным образом живопись. Она им необходима для себя, для приемной, для пациентов.

"Пока живы врачи-гинекологи, живопись не умрет".

Этот блестящий афоризм сказан был одним иконописцем, позже пролеткультовским художником, который, собственно, не художник, а такой, что-ли, своеобразный переводчик. Он делает "юберзецен". Он переводит. Одним словом, он изготовляет фальшивых Рубенсов, Айвазовских, Куинджи и других мастеров кисти. Написать какой-нибудь морской вид, пир полубогов или ядовитый натюрморт с рябчиком ему не трудно. Потребитель, в общем, больше разбирается в медицине, чем в живописи. Трудно придать полотну старинный вид. Но и эта задача в наши дни значительно упростилась.

Просохшая картина сворачивается в трубу. Рубенс-Айвазовский вскакивает в трамвай, и уже через полчаса шумной трамвайной жизни полотно приобретает все необходимые следы памятника искусства XVI или XVII веков — трещины, пятна, оборванные края.

И долго потом врач стоит среди своей плюшевой бамбучьей мебели, смотрит сквозь кулак на новое приобретение и шепчет:

— Наконец-то, наконец у меня есть настоящий Веронезе. Ах, как я люблю именно Веронезе! Сколько воздуха!

За свои деньги эстет требует, чтобы в картине было очень много воздуха. И иконописец, ныне пролеткультовский художник, знает это. Он дает столько озона, сколько врачу нужно, даже больше, чем дал бы сам Веронезе.

Если заказчиков не было, то юберзеценмахер не унывал и штамповал картины с общеизвестным русским пейзажем. Низкое лохматое небо, скошенные поля, по левую руку — роща, избы, церковь, а дальше лес — ну, словом, сборный пейзаж из Третьяковской Картинной галереи. Процентов сорок Левитана, процентов сорок Шишкина. Были и другие передвижники, помельче, процентов на двадцать.

Вообще, наклонность к изящному немножко ослепляет эстета. Главным образом его магнетизирует великая подпись на картине, выведенная шкодливой рукой юберзеценмахера.

Ведь так хочется жить среди статуэток, золотого багета, книжных переплетов, среди перламутра и металлопластики.

И эстет реконструктивного периода делает, как говорят французские и одесские коммерсанты, усилие. Он покупает в антикварном магазине четыре рюмки и одну перечницу с баронскими гербами.

На этом путешествие в прекрасное, однако, не кончается. Полумесячное жалование уходит на большую компотницу эпохи Манасевича-Мануйлова и специальную вилку для омаров, коими кооперативы, как известно, не торгуют. Таким образом, вилка доставляет только лишь моральное удовлетворение и вызывает аппетит к новым покупкам.

На стенах появляются акварельные портретики различных красавиц из созвездия Наталии Гончаровой и другие миниатюры времен, так сказать, Дантеса и Аллигиери.

Тогда меняются и обои. Появляются новые, синие — стиль декабрист. А на синих обоях как-то сами по себе возникают портреты баронессы фон Гаубиц с огромной грудью, находящейся в полужидком состоянии, и чужого прадедушки, генерала с отчаянными баками и с кутузовским бельмом на глазу.

Риск ужасный! Чужого дедушку могут посчитать за родного и вычистить примазавшегося внука со службы. Но эстет идет на все. Он обожает искусство.

Вслед за баронской перечницей, рюмками, компотницей, вилкой и портретами неизбежно приходит первый томик издательства "Preludium".

Это пир роскоши и тонкого вкуса.

Что бы в книге ни было напечатано (воспоминания ли крепостного кларнетиста, антология ли испанских сегидилий и хабанер, стихи древнегреческой поэтессы Антилопы Тифосской) — все равно сатиновый переплет, сделанный из уцененных толстовок, украшен золотыми королевскими лилиями.

Покупатель очень доволен. Настоящие бурбонские лилии! Не какие-нибудь пчелы узурпатора Бонапарта, а настоящие лилии Людовика-Солнца (того самого — "после меня хоть делюж-потоп").

Ах, однажды в Версале! Ах, Тюильри! Ах, мадам Рекамье на бамбуковой скамье!

Ах, если бы Маркса издавали с такими лилиями, в суперобложке художника Лошадецкого, с фронтисписом XVIII века, с виньетками, где пожилые девушки склоняют головы на гробовые урны, с гравюрами на дереве, на меди, на линолеуме, на велосипедных шинах! Стоило бы купить!

Роскошь магнетизирует. Золото и серебро тиснения ослепляют. Так хочется иметь под рукой предметы красоты, что советский виконт охотно принимает толстовочную обложку за атласную, не замечает, что стихи Антилопы Тифосской отпечатаны на селедочной бумаге, из которой торчат какие-то соломинки и древесная труха, что самые лилии осыпают свое золото уже на третий день, что никакой роскоши нет, а есть гинекологический ампир второй сорт, попытка выдать ситро за шампанское.

В воскресенье, через день после происшествия на Никитской, Бендер сидел за столом в квартире Вайнторга. Перед хозяином лежал раскрытый альбом.

— Вот, Степан Соломонович, рекомендую. Афродита верхом на кентавре. Мрамор. Почти задаром. А вот кольцо с масонскими знаками. Смотрите, череп и кости. Имеется отделение для яда.

— А вот, — Остап перевернул страницу, — испанский орден Золотого Руна. Интересуетесь? Могу хоть завтра и недорого.

— Нет-нет, — замахал руками Степан Соломонович. — Хватит с меня и этого с его орденами, — гинеколог мотнул головой в сторону одноглазого генерала.

Глава 11.

История российской дипломатии

Когда в полном соответствии с указаниями календаря "Светоч" солнце высовывается из-за горизонта, оно уже застает не улицах дворников, размахивающих своими метлами, словно косами. Дворники — народ по большей части весьма меланхолический. Может быть, причина здесь та, что им приходится собирать остатки прожитого дня: все бумажки, ломаные папиросные коробки, тряпье, слетевшую с чьей-то ноги рваную калошу — весь мусор и конские яблоки, оставленные за день на улицах двумя миллионами московского населения и многими тысячами лошадей…

Второй существенной чертой Афанасия, дворника кооперативного дома на Шаймоновской улице, помимо меланхоличности, была вопиющая безынициативность. Будучи помноженной на патологическую честность, она давала обильную пищу для культурного веселья скучающих в нерабочее время жильцов. Дело в том, что всякий валяющийся на вверенном ему пространстве предмет, представляющий, по мнению Афанасия, высокую материальную или духовную ценность, тотчас отправлялся на дознание в кабинет управдома.